Есенин: Обещая встречу впереди

Какое здесь всё, с позволения сказать, «женское» — всё это якобы сострадание, а на самом деле нанесение нескольких ощутимых уколов подряд — даром что Шкапская была прекрасной и поистине религиозной поэтессой. И всё равно слышится: что, Сонечка моя, мученичества захотелось? а Пильняка бросила? и как он там — лучше, чем парализованный Сухотин? Расскажи мне. Расскажи, как твой Сергей пьёт и валяется, а Пильняк рыдает. И тогда моё — твоей вернейшей подруги — чувство будет удовлетворено.

Между тем первые три дня семейной жизни — мы уже не иронизируем — Есенин даже не пил.

Свадьбу они решили не собирать. Отметили едва ли не вдвоём.

Никаких гостей на следующий день, и через день, и на третий тоже — не ждали, не звали.

Бывали Катя и Шура Есенины, Василий Наседкин, продолжавший ухаживать за Катей, — да, пожалуй, и всё; играли в буриме, в шарады, в шашки.

Вечерами выходили в ресторан, но и там Есенин изо всех сил сдерживал себя: вот у меня семья, вот я муж, вот мой быт.

Сходил в Госиздат, забрал ворох своих рукописей, так и не приведённых в порядок, и вместе с Соней занялся ими, понемногу собирая желанный свой трёхтомник: в первом томике стихи, во втором — «маленькие поэмы», в третьем — большие поэмы.

Именно тогда, впопыхах, на глаз, Есенин расставил даты, не имевшие никакого отношения к действительности: «Хороша была Танюша…», «Выткался на озере…», «Матушка в купальницу по лесу бродила…», «Дымом половодье…» и ряд других стихотворений, написанных в 1914–1916 годах, были датированы 1910–1912-м.

Директор Госиздата Евдокимов это заметил и несколько раз просил датировку поправить. Есенин обещал, но руки так и не дошли.

Были забыты и не вошли в собрание многочисленные стихотворные шедевры — от ранних антологических «Берёзы» и «Черёмухи» до ряда важнейших предреволюционных стихов, таких как «Гаснут красные крылья заката…», «Наша вера не погасла…», «Не в моего ты Бога верила…» и «Закружилась пряжа снежистого льна…».

Выпала одна из лучших «маленьких поэм» «Сельский часослов»; затерялся ряд поздних сильнейших стихов: «Грубым даётся радость…», «Папиросники», «Воспоминание», «Неуютная жидкая лунность…», «Я иду долиной. На затылке кепи…».

Впрочем, ряд важнейших текстов Есенин мог выбросить осмысленно: скажем, «маленькую поэму» «Исус-младенец» — за очевидную религиозность, чудесное стихотворение «Прощание с Мариенгофом» — потому что о Мариенгофе не хотел вспоминать так нежно, а посвящённую Ленину «маленькую поэму» «Капитан Земли» — по той причине, что её обругал Чагин.

Наконец, «Чёрный человек», по объёму совершенно очевидно являющийся «маленькой поэмой», будет перенесён в третий том, к «настоящим» поэмам. Но и здесь очевиден замысел Есенина: по форме это большое стихотворение, а по сути — финал всего.

Василий Наседкин вспоминает, что любимой песней Есенина в ту осень была «Прощай, жизнь, радость моя…».

На четвёртый день Есенин понял, что от семейной жизни пора отдохнуть, и снова махнул в Константиново.

Жену — показать родителям — не взял.

Чего показывать-то.

Жена как жена. Прежних не видели, и эту незачем.

Через два дня вернулся.

* * *

В конце сентября Есенина снова видят в симптоматичной компании: Приблудный, Орешин. Ну и всё ясно.

Никто уже не понимал, что с ним делать.

Собрался консилиум подруг, друзей (без двоих вышеупомянутых), сестёр, бывших и действующих жён: пытались решить, как быть.

Как хотя бы уговорить его полечиться?

Нужно было снова искать такое место, чтобы не сбежал. Чтобы Ваня Приблудный не смог его навестить. Или, точнее, чтобы Есенин не сумел разыскать Ваню.

Тюрьма?

Что ещё, кроме тюрьмы?

Кто-то вдруг вспомнил, как Есенина выправляли за границей, в Германии, где доктор впервые его напугал: прекратите пить, а то умрёте.

И Есенин тогда на некоторое время остепенился. Сам про это говорил. Может, в Германию?

Там строго. Там немцы. Они ни капли спиртного не дадут. От них не убежишь. Да и куда он там денется — языка не знает, дорог не знает, ни одного знакомого поблизости нет.

Идея всем понравилась.

Убеждали друг друга: обратимся к советскому правительству, объясним ситуацию. Блока не начали вовремя лечить — умер. Сейчас и этот умрёт. С кем останетесь?

К Есенину с разных сторон стали подходить самые близкие: а может, поедешь? Серёж, пожалуйста. Отдохнёшь, поработаешь.

Даже Воронский подключился.

Евдокимов вспоминает:

«Как-то в октябре он горько и жалобно кричал на диванчике:

— Евдокимыч, я не хочу за границу! Меня хотят отправить лечиться к немцам! А мне противно! Я не хочу! На кой чёрт! Ну их к ебеням немцев! Тьфу! Скучно там, скучно! Был я за границей — тошнит от заграницы! Я не могу без России! Я сдохну там! Я буду волноваться! Мне надо в деревню, в Рязанскую губернию, под Москву куда-нибудь, в санаторий. Ну их к хуям! Этот немецкий порядок аккурат-вокурат мне противен!»

Но на другой день сам подумал: а может, и правда? Только не в Германию, а к этим… К гондолам.

3 октября, в день своего рождения, с ночи начавший пить Есенин сбежал от Сонечки и отправился к Миклашевской.

Раз Толстую видеть не хочется совсем — сейчас уговорим Августу.