Есенин: Обещая встречу впереди

Миклашевскую разбудила напуганная прислуга. Было восемь часов утра.

Она вышла.

Он был в цилиндре, сдвинутом на затылок, в одной лайковой перчатке (вторую где-то потерял), в туфлях на босу ногу — франт.

— Я пришёл вас поздравить — у меня день рождения. Поедемте вместе в Италию!

Она пожала плечами. Почему не в Австралию?..

Чтобы не приглашать его в дом, оделась и вышла с ним на улицу.

Прошлись немного молча.

Нет, и эта не спасёт. Хорошо, что не согласилась. Она бы возненавидела его ещё по дороге в Италию. Если бы его не ссадили с поезда. В Европе штрафом за сорванный стоп-кран не отделаешься.

Доведя Миклашевскую до цветочного магазина, Есенин купил ей корзину хризантем и, сняв цилиндр, откланялся:

— Простите за шум!

И пошёл своей дорогой. Из-под брюк были видны безжалостно голые ноги.

Есенину исполнилось 30 лет.

Прогуляв два дня, в ночь на 5 октября Есенин надиктует Софье Толстой сразу семь стихотворений о зиме.

(Зима подступала! Холод мертвящий! Последний цикл Есенина, стремительно написанный в тёплом октябре 1925 года, — зимний, белый, ледяной.)

Снежная равнина, белая луна.

Саваном покрыта наша сторона.

И берёзы в белом плачут по лесам.

Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?

* * *

В конце октября Есенин отпустил себя на волю.

Сначала поднял руку на Софью Толстую, «…разбил всё лицо» — запись в дневнике прозаика Николая Ашукина.

Быстро разошлись слухи.

Сонечка пару дней сидела дома.

Потом вышла как ни в чём не бывало. Ну слухи и слухи, тоже мне.

Это же не просто ребёнок — это больной ребёнок.

Внутренне, себе не признаваясь, знала: ребёнок при смерти. Вы будете сердиться на то, что умирающий ребёнок поднял на вас руку? Вот и она не стала.

В последние дни октября с новым своим дружком, замечательным писателем Валентином Катаевым, Есенин решил зайти к Николаю Асееву.

Тянуло к оппонентам.

Асеев был на тот момент сильным поэтом, на своём фланге — вторым после Маяковского, и к тому же критиком. Причём Есенина чаще ругал.

Но всё равно интересно. А с кем ещё поговорить? Поговорить — не с кем.

Асеева дома не застали — открыла жена, Ксения Синякова.

Были пьяные — и Сергей, и Валентин, — но в меру.

Спросили, можно ли подождать Николая.

— Конечно, подождите.

Есенин сидел с виду тихий, даже застенчивый, хотя внутри уже поднималось: ах, вот как всё-таки можно жить сочинителю. Собственная квартира на девятом этаже, тишайшая миловидная жена, скатерти, салфетки; этот самый Асеев, наверное, сейчас трезвый придёт, и ему чаю нальют, и чашка будет на блюдечке. И сушки к чаю подадут.

Есенин мог иметь всё это и даже больше — злился, что иметь не в состоянии.

Прождали Асеева четыре часа.

Хмель у Есенина выветрился, и он попросил разрешения сбегать за вином.

— Конечно, конечно, — ни о чём не подозревая, разрешила жена Асеева.

Вернулся с бутылкой белого.

Выпили с Катаевым стакан-другой.

Есенин всё искал повода придраться к чему-то, но не мог найти.

Попросил носовой платок, хотя вполне мог бы высморкаться в уборной.

Но это же его тема: «Буду громко сморкаться в руку / И во всём дурака валять».

Жена Асеева дала ему свой маленький женский платок.

Есенин хмыкнул, спрятал его в карман и, размеренным движением загнув скатерть на столе, высморкался в неё.

Катаев — участник Первой мировой, неоднократно награждённый за храбрость, затем белый, затем красный офицер — говорит:

— Мы в гостях у моего друга, я тебе вынужден дать пощёчину.

Есенин вскочил и принял боксёрскую стойку.

Катаев тоже поднялся и мигом снёс Есенина с ног, тут же оседлав его, лежащего на полу.

Со стола полетела вся посуда.

Жена Асеева завизжала. Спустя полминуты визг их кое-как остановил.

Есенин, вытирая кровь, поднялся и спокойно пояснил:

— Это ничего. Это мы боксом честно дрались.

Да-да: «Ничего, я споткнулся о камень, / Это к завтрому всё заживёт».

— Уходите немедленно! — потребовала Ксения.

— Да-да, мы на лестнице подождём, — согласились оба.

На лестнице они продолжили драку. Есенин покатился по ступеням, сильно поранив ногу.

Асееву, правда, потом рассказал, что Катаев подговорил маляров, делавших в подъезде ремонт, и те били его всей компанией.

— И ногу, — уверял Есенин, — располосовали стамеской. Чуть не убили.

А вот если бы один на один — он бы Катаева побил.

Пару дней спустя Есенин продолжил счёт на кулачки с русской литературой — на этот раз встретив Пастернака.

Этот Есенина раздражал всегда. Он видел, что перед ним мастер — но совершенно чужой и весь какой-то ненужный, лишний.

Зато Пастернак Есенина обожал.

Дело было в редакции «Красной нови».

Завидев Пастернака, Есенин стал самым навязчивым и наглым образом задираться, крича, что даже Маяковский больше его и талантливее, а сам Пастернак — сорняк, выросший посреди русской поэзии.

Пастернак не то чтобы ответил грубостью, а просто не согласился, за что, по одним воспоминаниям, немедленно получил в челюсть, а по другим — едва не получил, успев перехватить руку Есенина.

Пастернак был, во-первых, высоким, во-вторых — трезвым.

Подбежали Воронский и Казин, начали их разнимать.

Еле-еле развели по углам.

Есенин из своего угла продолжал кричать и браниться.