Есенин: Обещая встречу впереди

Взвинчен был всей своей жизнью целиком.

«Глупое сердце, не бейся…»

В какой-то момент Есенин резко бросился к веранде.

Дело происходило на верхнем этаже дачи — внизу было булыжное покрытие.

Если бы не убился, то наверняка жутко изуродовался бы.

Наперерез ему бросилась Клара Чагина.

Успела, повисла на нём. Подбежали другие — оттащили Есенина, успокоили, отпоили водой.

Потом дали немного вина.

Переглядывались: стоит его вести домой, нет? Может, в больницу?

Он уже улыбался. Всех успокаивал. Просил Толстой ничего не говорить.

…И разом вся эта мардакянская идиллия если не рушится, то приобретает какое-то иное, чуть более сложное, больное звучание…

Приехала бы за Толстой машина, она выбежала бы встречать своего милого Сергея — а там почерневший от случившегося Чагин: мало того что друг погиб, теперь от Кирова и вообще от партийного руководства, будет та-а-акой нагоняй: голову снимут.

Выходит Чагин навстречу и — она уже догадывается, она как-то поняла — тихо говорит:

— Софья Андреевна, Сергей погиб. Бросился из окна. Надо собираться. Надо решать, где похороны…

Обошлось.

* * *

26 августа Есенин, ничего не сообщив Толстой, сбежал из Мардакян.

Уехал уже пьяный, по дороге ещё догонялся.

Добравшись в Баку к утру следующего дня, Есенин первым делом повздорил с бакинским милиционером.

Милиционер сделал ему замечание — не пить? не петь? — Есенин не отреагировал — милиционер его толкнул — Есенин в ответ залепил ему пощёчину — милиционер дунул в свисток — прибежал второй милиционер.

Препроводили в отделение; пугал всех приездом начальства и крыл по матушке. Немного побили, без нанесения тяжких телесных, и посадили в общую камеру.

Чтобы вытащить поэта из участка, подключились Чагин и множество иного местного руководства, большевистского и журналистского.

Явились ходоки в отделение.

Есенин, всё ещё сильно пьяный, кричал им из-за решётки: «Они меня били! Били!»

Милиционерам пригрозили: ещё раз распустите руки — сами сядете.

Те вняли.

Есенина перевели из общей камеры в одиночную и, по просьбе Чагина, продержали до полного протрезвления.

Всё это время в отделении сидел специальный человек от Чагина, следя, чтобы Есенина больше никто не обижал.

Когда протрезвел — выпустили, никаких бумаг не составляя.

Есенин в компании нескольких местных товарищей отпраздновал возвращение из участка.

На следующий день, 28-го, дождавшись, когда Чагин уйдёт на работу, он пошёл на улицу, предположительно за пивом. Увидел собачку и, поскольку любил животных, решил забрать с собой.

На беду, у собачки вдруг обнаружилась хозяйка — и подняла крик: животное воруют.

Есенин ответил: твоя — не твоя, не важно; в любом случае я пойду с этой собачкой гулять.

И пошёл.

На шум сбежалась милиция.

Есенин добычи не уступал. Рвали друг у друга из рук напуганного пёсика, веселили народ. Собаку вернули хозяйке. Есенин оказался в том же отделении, откуда вышел накануне.

Вызванная Чагиным, приехала Толстая — совсем не обиженная, а только изнывающая от жалости к своему несчастному жениху, «страшно милому и страшно грустному» — таким она увидела его в отделении.

Провела там возле него 14 часов, пока товарищи и приятели уже во второй раз добивались освобождения Сергея.

Освободили его только 29-го — и они тут же с Толстой вернулись в Мардакяны.

Чагин, добрейшая душа (другой партиец уже попросил бы съехать такого гостя, чтобы «не порочил»), 30-го пишет ему:

«Дружище Сергей, ты восстановил против себя милицейскую публику (среди неё есть, между прочим, партийцы) дьявольски. Этим объясняется, что при всей моей нажимистости два дня ничего не удавалось мне сделать. <…> Удержись хоть на этот раз. Пощади Софью Андреевну…»

Когда месяц назад Есенин и Толстая прибыли сюда, они были уверены, что путешествие их продлится несколько месяцев: дальше будет то ли Крым, то ли даже Байкал и точно — Грузия…

Устали от отдыха так, как будто в поле проработали весь этот месяц.

Начали собираться обратно.

Накануне отъезда Чагин отпаивал Есенина водичкой из кастальского источника.

— Смотри, до чего ржавый жёлоб, — заметил Есенин, поднимая лицо от воды. — Вот такой же проржавевший жёлоб и я. Через меня вода течёт почище этой родниковой. А сам я — ржавый. Хуже этого жёлоба.

3 сентября Сергей и Софья выехали в Москву.

Дорога Есенину всегда давалась сложно.

К финалу пути у Толстой кончились силы сдерживать Есенина.

Уже будучи под Тулой, Есенин отправился в вагон-ресторан, где, судя по сохранившемуся счёту, выпил очередную бутылку портвейна.

Возвращаясь обратно, Есенин неожиданно для самого себя задержался возле купе дипломатического курьера Альфреда Рога — и, видимо, захотел его навестить.

С этой целью Есенин настойчиво постучал в дверь.

Скорей всего, дипломатический курьер Рога не понравился Есенину несколько раньше — иначе с чего бы он выбрал именно это купе?

Дипломатический курьер Рога, приоткрыв дверь, попросил оставить его в покое, на что Есенин ответил энергично составленной речью, содержавшей прямую угрозу лишить курьера здоровья, а возможно, и жизни. Заодно «жидом» назвал. Причём не по адресу — тот был латыш.