Есенин: Обещая встречу впереди

Подать спички мешали подарки. Аккуратно, одной рукой, положив хлеб, Клюев подал коробок.

Есенин потряс коробок возле уха, но открывать его и прикуривать не стал.

Ждал, улыбаясь.

Клюев кивнул и отправился было умываться, но развернулся — куда с петухом-то.

Поискал, куда его деть.

Бережно поставил на пол.

Петух застыл, как неживой.

Клюев, кряхтя, разогнулся и ушёл.

— Давай пошутим, Володь, — предложил Есенин. — Потушим лампадку? Клянусь тебе, он не заметит.

— Не надо, Серёж, — не поверил Эрлих. — Обидится.

— Клянусь тебе, не заметит, — не унимался, посмеиваясь Есенин.

Он нисколько не верил в нарочитую клюевскую религиозность. Он слишком хорошо его знал.

Задул лампадку.

Клюев вернулся через пять минут и впрямь ничего не заметил: первым делом посмотрел на петуха — не пропал ли.

В комнате Клюева делать всё равно было нечего: ни закусить, ни выпить. Решили в «Англетер» вернуться: там всё-таки гусь, и бутылка-другая вина ещё оставалась.

Вместе с ними решил пойти художник Павел Мансуров, живший в соседней комнате.

Он потом вспомнил, как они с петухом и хлебом шли по Морской: на мостовой сплошные лужи, компания их обходит. Внешне — вполне весёлое шествие так или иначе приятелей.

Навстречу шла женщина с ребёнком.

Ребёнок увидел Есенина и диким голосом закричал.

Мать напугалась, наклонилась к ребёнку:

— Господи, милый, что с тобой, что ты увидел?..

Все это заметили, только Есенин, даже не скосившись на ребёнка, спокойно прошёл мимо.

Не так, словно не увидел его, а словно знал, отчего тот кричит.

* * *

Уже в гостинице Есенин лукавым шёпотом сообщил Клюеву:

— Коль, а я ведь от лампадки прикурил…

Тот начал истово креститься, косясь на Есенина, как на чёрта.

Есенин лишь посмеивался.

Через минуту Клюев, как и следовало ожидать, успокоился и забыл о происшествии.

Сидели за столом и обсуждали что-то окололитературное.

Клюев ел конфеты.

Мансуров — сига.

Есенин щёлкал фисташки и посматривал на всех задумчиво.

Пришла Елизавета Устинова, какое-то время с ними посидела, потом ушла по своим домашним делам.

Есенин в который раз сообщил:

— Николай. Ты мой учитель. Слушай.

И снова прочёл «Чёрного человека».

Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь…

Учитель смолчал.

Есенин тогда прочитал ещё несколько: «Клён ты мой опавший…», «Ты меня не любишь, не жалеешь…», «Цветы мне говорят — прощай…».

Закончил — и никто, пока не произнёс вердикт Клюев, не смел заговорить.

Клюев молчал.

Есенин, не выдержав, спросил:

— Нравятся мои стихи? Говори, Николай.

Тот вкрадчивым голосом произнёс:

— Я думаю, Серёженька, что, если бы эти стихи собрать в одну книжечку, они стали бы настольным чтением для всех девушек и нежных юношей, живущих в России. Барышни будут под подушкой эту книжечку держать.

Клюев постарался сделать больно — и сделал.

Правда, угадал — если отсечь его недобрую иронию — будущность стихов Есенина: они действительно станут настольным чтением для тысяч и тысяч русских людей.

Но Есенин знал, о чём Клюев: о том, что он сентиментален, мелок, хлипок и предназначен для незрелого ума, которому потворствует.

Просидев с полминуты со сжатыми зубами, Есенин вдруг поднялся.

Все разом догадались, что Клюеву сейчас не сносить головы. Мансуров и Эрлих вскочили и прикрыли его.

Тот за их плечами по-бабьи охал и призывал всех святых.

— Пошёл вон отсюда! — велел Есенин.

— Что ты, Серёженька, что ты, — молил Клюев. — Я же люблю! Я же любя…

Эрлих налил Есенину полный стакан пива — дворник притащил, пока они сидели.

Есенин выпил.

Минут через пять все успокоились, но Клюев всё равно на всякий случай отсел подальше.

Ещё час-другой посидели, опять кого-то посылали за пивом. Есенин, отсчитывая деньги, видел, как мало у него остаётся. А ещё вчера было много… Куда делись?

Полчетвёртого Клюев ушёл.

— Серёженька, я приду к девяти.

— Приходи, Коля, — попросил совершенно успокоившийся Есенин.

Едва Клюев вышел, Есенин спокойно вслед ему сказал, обращаясь к Мансурову (Эрлих и так об этом знал):

— Ты не знаешь, какая стерва этот Коленька…

И тут же, мысленно отмахнувшись от разговора о Клюеве, перешёл на другое:

— Клюев — это ерунда. А вот что Ганина убили — не ерунда.

И Есенин не первый раз уже за эти дни рассказал, как его вызывали в ЧК, спрашивали про Алексея, что он за товарищ, а Есенин ответил: товарищ — ничего, стихи — дерьмо.

Его мучило это: как будто, если бы он сказал, что и товарищ отличный, и поэт замечательный, Ганина не тронули бы.

(Случай этот с Ганиным — будто репетиция разговора, который спустя десятилетие с лишним состоится между Сталиным и Пастернаком, но на этот раз о Мандельштаме.)

Мансуров ушёл, остался Эрлих, и ему Есенин, словно в продолжение темы, досказал сокровенное:

— Если б я был белогвардейцем, мне было бы легче.

(То есть всё было бы ясно: вот мы — за отринутую Русь святую, а против нас — красная бесовщина.)

— Но то, что я здесь — не случайно, — продолжал Есенин. — Я здесь, потому что должен быть здесь. Судьбу мою решаю не я, а моя кровь.