Есенин: Обещая встречу впереди

Рассказал, посмеиваясь, как в последний заезд в Константиново председатель попросил его написать какую-то казённую бумагу, а он ответил: я ж не умею.

— И какой ты писатель после этого? — изумился председатель.

Пока говорил, было смешно; потом сразу почернел:

— Стихов моих никто в деревне не понимает. Они им не нужны. Неужели я совсем конченый человек?

Пришёл Устинов.

Поели гуся.

Спокойно расстались.

— Серёж, приходи, как проснёшься, — сказала Елизавета.

Ночевал один.

Ходил по комнате, сделал сотни шагов.

Петух просыпался, переступал в страхе в углу. Снова засыпал.

Встряхивал крыльями, чтобы закукарекать, — и не мог: голос пропал.

Есенин сел возле него, погладил.

Голова беззащитная, шея слабая — свернуть проще простого.

Кажется, петух это тоже понимал.

На столе ещё полгуся осталось…

Попробовал лечь. Не раздевался.

Ночью покрывался то горячим потом, то ледяным, метался по кровати. Не проспал и получаса.

Вся одежда пахла человеком, плотью, усталостью, алкоголем.

Встал. Сидел у окна. Ждал солнца.

Под утро придумал, наконец, стихи.

Начал искать чернила — нет.

Сделал, морщась скорее от брезгливости, чем от боли, надрез на кисти левой руки. Нацедил крови.

Было совсем не страшно.

Записал:

До свиданья, друг мой, до свиданья.

Милый мой, ты у меня в груди.

Предназначенное расставанье

Обещает встречу впереди…

Нацеженное кончилось, сделал ещё надрез.

…До свиданья, друг мой, без руки, без слова,

Не грусти и не печаль бровей —

В этой жизни умереть не ново,

Но и жить, конечно, не новей.

Вот теперь, наконец, всё получилось.

* * *

27-го, в воскресенье, Эрлих пришёл рано.

Есенин ругался: решил вымыться в ванной, а в нагревательной колонке не оказалось воды.

— Она бы взорвалась!

На шум пришла Устинова.

— Сергунь, ну как она взорвётся?

— Как-как. Взорвётся!

— Она может только распаяться.

— Тётя, глупости говоришь. Обязательно взорваться должна. Что ты в технике понимаешь!

— Я-то как раз понимаю. А вот ты…

— А я знаю!

Еле успокоился.

Согрели воду.

Эрлих побрил Есенина.

Есенин побрил Эрлиха.

Елизавета тем временем приготовила завтрак.

Перед завтраком Есенин похвастался: показал всем три длинных пореза на левой руке.

— Это что ещё такое? — в ужасе спросила Устинова. Есенин, посмеиваясь, объяснил, что иначе забыл бы стихи. А так — записал.

Она разозлилась:

— Ещё раз такое повторится — считай, что мы не знакомы!

— А я тебе говорю, тётя Лиза, что, если опять не будет чернил, я снова разрежу руку.

— Чернила будут! Но если тебе взбредёт в голову писать по ночам, можешь и до утра подождать!

— Что я, бухгалтер, что ли, чтоб откладывать на завтра? Есенин скандалил для вида. Ему нравилось, что он всех удивил и раззадорил.

Чуть позже вернулся в прежнее состояние.

Разглядывая левую руку, говорил Эрлиху:

— А знаешь, я ведь скоро стану сухоруким…

Вытянул руку и попытался пошевелить пальцами.

— Видишь? Еле шевелятся… Пропала рученька. А впрочем — как говорят? — снявши голову, по волосам…

И растрепал свои волосы — поредевшие и давно ставшие из золотых серыми.

Написанное ночью стихотворение передал Эрлиху. Устинова, занимавшаяся чаем, сделала движение:

— Можно прочитаю?

Есенин остановил её:

— Потом… Потом прочитаете.

До обеда сидели с Эрлихом. Потом пришли Устинов с Ушаковым.

Устинова разогрела гуся, накрыла на стол.

Есенин был весёлый и переругивался с Устиновой:

— Тётя Лиза, что ты меня кормишь? Ты мне куски мяса подкладываешь, а я хочу косточку гусиную сосать.

Написал Эрлиху доверенность на получение 620 рублей, пришедших из Москвы.

Он всё для себя уже решил.

Но все эти малые дела — побрился, гуся поел, поручил Эрлиху деньги получить — как бы отдаляли неминуемое.

Всё это было уже не нужно; но втайне желалось, чтобы вдруг обнаружилась лазейка, норк и там можно было бы спрятаться и пересидеть.

Главное — стихи.

Нужно было, чтобы Эрлих их прочёл.

Чтобы прочёл и всё понял. Остался ночевать. Как-то помог сдвинуть эту жизнь.

Чтобы она ещё немножко куда-нибудь доехала, ковыляя колесом.

До ближайшей ямки.

Хоть чуть-чуть.

Посидев, Устиновы и Ушаков ушли в свои номера, а Эрлих по делам.

Нежданно заглянул Корней Чуковский: он собирал ответы литераторов на анкету о Некрасове и узнал от Эрлиха, что Есенин здесь. Есенин говорит: отвечу, оставляй анкету.

Минуты три поговорили и расстались. Они были едва знакомы.

Опустив шторы, Есенин попытался отоспаться за бессонную ночь.

Ночью страшно спать — а днём ничего.

Днём ещё можно.

Если совсем немножко…

Вроде задремал.

Проснулся в ужасном состоянии.

Словно что-то чувствуя, снова зашёл Устинов.

Есенин сидел в темноте.

Георгий сел рядом — и Есенин в буквальном смысле уселся к нему на колени, обнял за шею и стал шептать, что не может жить, не может жить, не может жить.