Есенин: Обещая встречу впереди

Ещё неизвестно, пережил бы этот год Есенин, если бы не февралисты, а затем большевики.

На несколько лет он сменил тональность: умирать некогда — пришла пора пророчествовать.

Он пророчествовал и ликовал. Отвлёкся от себя.

Знаменательно, что схожая история имела место с Маяковским: в 1916 году он собирается поставить «точку пули в самом конце», предпринимает первую попытку самоубийства… и тут переворот, Октябрь, левый марш — другая история началась; отсрочку получил.

Пророчества Есенина не спешили сбываться немедленно: красный конь пылил и копытил землю, но никак не вывозил мир на иную колею.

В 1919 году его снова могли бы захлестнуть прежние настроения.

Но в 1919-м явился имажинизм, наглые и азартные друзья — с ними стало позадорнее.

Хотя всё-таки прорывалось — чёрные чувства, стоявшие при дверях, никогда не оставляли насовсем:

…Плывите, плывите в высь!

Лейте с радуги крик вороний!

Скоро белое дерево сронит

Головы моей жёлтый лист…^[45]

…Скоро мне без листвы холодеть,

Звоном звёзд насыпая уши.

Без меня будут юноши петь,

Не меня будут старцы слушать…^[46]

…Скоро, скоро часы деревянные

Прохрипят мой двенадцатый час!^[47]

Только сердце под ветхой одеждой

Шепчет мне, посетившему твердь:

«Друг мой, друг мой, прозревшие вежды

Закрывает одна лишь смерть». ^[48]

Двойное повторение «друг мой, друг мой» отсюда перейдёт в поэму «Чёрный человек», а следом обращение «друг мой» явится в написанных кровью стихах. Это всё — одна мелодия.

Она нарастала.

На смену имажинизму, без перерыва, прилетела Айседора, а вместе с ней — замечательные мечты о мировой славе.

Когда обрушилось и это, в полной мере и совсем беспощадно вернулись прежние настроения, наложившиеся к тому же на пьянство, расстройство психики, общую опустошённость, стремительно пропитое здоровье.

И эта интонация — повзрослевшая, помудревшая, но неизменная — по сути, вернулась в полную силу:

Ты прохладой меня не мучай

И не спрашивай, сколько мне лет.

Одержимый тяжёлой падучей,

Я душой стал, как жёлтый скелет…^[49]

Последние годы из стихотворения в стихотворение Есенин поёт «песню панихидную» по своей «головушке». Минимум раз в полгода сочиняет прощальные стихи — и несколько раз откладывает свой выход за пределы жизни, что не отменяет его упрямой нацеленности.

…Себя усопшего

В гробу я вижу.

Под аллилуйные

стенания дьячка

Я веки мёртвому себе

Спускаю ниже,

Кладя на них

Два медных пятачка…^[50]

Скажут: после «Метели», следом, он написал «Весну», где смысл другой.

Какой другой?

…Гнилых нам нечего жалеть,

Да и меня жалеть не нужно,

Коль мог покорно умереть

Я в этой завирухе вьюжной…^[51]

За год до смерти настойчиво пророчит себе зимнюю трагедию, словно приручая себя к мысли о ней.

…И ничто души не потревожит,

И ничто её не бросит в дрожь, —

Кто любил, уж тот любить не может,

Кто сгорел, того не подожжёшь. ^[52]

Но даже после таких строк кто-то ухитряется на честном глазу доказывать: Есенин собирался жить, собирался работать, у него были планы…

Какие планы, о чём вы?

Ах, метель такая, просто чёрт возьми!

Забивает крышу белыми гвоздьми…^[53]

Гроб забивает метель. Гроб! Вот его планы.

Финал он себе прописывает практически буквальным образом:

…Ведь радость бывает редко,

Как вешняя звень поутру,

И мне — чем сгнивать на ветках —

Уж лучше сгореть на ветру. ^[54]

За 15 лет Есенин сочиняет целую антологию текстов о своей преждевременной, от собственных рук, смерти, о своих похоронах. В его поэтической жизни не было года, когда бы он хоть строкой о том не обмолвился. Но в конце концов вдруг появляются удивительные люди, которые зачем-то пытаются доказать, что поразительные, пронзительные стихи «До свиданья, друг мой, до свиданья…» он не сочинял.

Да здоровы ли они?

Может быть, досужий человек, прошедший самым краешком русской поэзии, думает, что подобное поведение в целом характерно для неё и там каждый второй имеет дурную привычку предсказывать собственный суицид?

Нет, не имеет.

Этой темы нет ни у Пушкина, ни у Лермонтова, ни у Тютчева, ни у Блока. Ну так они и не думали совершать последнее насилие над собой.

И у Клюева этой темы нет, и у Клычкова, и у Ширяевца не найдёшь.

Потому что их судьба такого выхода не предполагала.

Если русский поэт не собирается сводить счёты с жизнью, он об этом не треплет языком попусту.

Маяковский писал — и совершил над собой то, что обещал.

Когда Есенин сказал своему знакомому: помяни моё слово, мы с Маяковским сведём счёты с жизнью, — он, в сущности, говорил не как человек, заглянувший за край неведомого, а как читатель, знающий, что в русской поэзии слов на ветер не бросают.

Он писал это о себе и знал наверняка, что его ждёт.

Есенин не лгун.

* * *

Если с добавлением скучной прозы, то вот какой декабрьский пересчёт случился.

Сбежать некуда — нет такой страны на земле.

Жены нет.

Софья Толстая? Нет, только не она… Больше никогда. Миклашевская — не открылась, не далась; пожалеет об этом.

Бениславская? Не люблю Галю.

Райх? Нет никакой Райх.

…Простите мне…

Я знаю: вы не та —

Живёте вы

С серьёзным, умным мужем;

Что не нужна вам наша маета,

И сам я вам

Ни капельки не нужен…^[55]