Есенин: Обещая встречу впереди

Никакой простой и чистой девушки не предусмотрено. Откуда ей взяться?

Дети? Детей, в сущности, тоже нет.

Есть, но нет.

Георгий от Изрядновой — чужой; отца не знает совсем.

Александр от Вольпин — вырастет.

Костя вообще прижитый на стороне — так думал Есенин и распалял себя до последней стадии остервенения.

Перед смертью разглядывал карточку, где дочь и сын. Костю оторвал, смял, отбросил.

Отец висит под потолком; на полу сын — родной, кровный — лежит порванный и смятый, как чужой.

Никакого крестьянского поэтического братства нет.

Клюев — змей.

Приблудный — жулик, каких поискать. Все руки об него отбил. Как по мостовой, бьёшь по нему — а ему хоть бы что.

Был родной Ширяевец, но и тот ушёл.

Про Ганина лучше вообще не вспоминать.

Имажинизма тем более нет — умер, и говорить о нём незачем.

А так верил когда-то, так верил!

Шершеневич — как на другой планете живёт; нет Шершеневича.

Якулов есть… ну, он и без Есенина проживёт, у художников свои радости.

Конёнков ведь тоже где-то есть — на другой стороне земли.

В общении с Толей ничего уже не приладится, не приживётся. Мёртвая ткань: кровь не течёт там, где раньше бурлила.

Молодые ленинградские имажинисты не интересуют; за все четыре дня даже не позвал их — ни одного.

Разве это его гвардия? Подражатели, никто как поэт яйца выеденного не стоит.

Эрлих? Сам разберётся.

Грузинов? Ну, Ваня… Хороший Ваня, только летает низко.

И Вася Наседкин хороший. Но летает ещё ниже.

И Казин замечательный.

Только всё это не друзья.

Это люди, которые вокруг. Надо — они есть. Нет их — и не надо.

Писатели? Бабель, Иванов, Катаев, Леонов? Всё не то.

У всех своя игра. Все прут вверх, буровят тулово литературы. У всех свои амбиции величиной с небосвод. Приятели они, а не сердечные товарищи.

Чагин хороший. Но Чагин далеко. Чагин партиец, положительный. Пусть живёт своей положительной партийной жизнью. Мира ему.

Устинов? Спать лёг Устинов, добрый человек. Спит.

Радости от пьянства нет. Если есть, то на час, а потом, едва перестанешь пить, в сто раз хуже.

Деньги, казалось бы, должны быть, но даже денег почти всегда нет.

Да и что делать-то с деньгами?

Костюм новый купить? Галстук? Вон целый чемодан.

Или квартиру, как у Асеева? И чего там — как петух, стоять на одной ноге в углу?

Здоровья нет.

Сил нет.

Мать? Таскает деньги прижитому сыну, врёт отцу; и ему, законному сыну, тоже врёт. Всю жизнь врёт.

Отец? Мечтает о прислуге для своего Сергея: добрый, верный папаша.

Сёстры? Переживут.

Остальная константиновская родня — загребущие души, только б денег выклянчить.

Глаза бы их не видели всех.

К самому крестьянству как таковому в последние годы Есенин испытывал жесточайшее чувство отторжения и постоянно об этом говорил.

Зарубежной славы нет и быть не может.

Слава, которая в России имеется, больше уже не станет. Российской славы может быть только меньше. Здесь девять десятых страны читать не умеют, какая им поэзия?

…И в голове моей проходят роем думы:

Что родина?

Ужели это сын?

Ведь я почти для всех здесь пилигрим угрюмый

Бог весть с какой далёкой стороны.

…………………………………………

Ах, родина, какой я стал смешной!

На щёки впалые летит сухой румянец.

Язык сограждан стал мне как чужой,

В своей стране я словно иностранец.

………………………………………….

Вот так страна!

Какого ж я рожна

Орал в стихах, что я с народом дружен?

Моя поэзия здесь больше не нужна,

Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен…^[56]

«Не нужен» — дважды повторил в двух «маленьких поэмах»: и про чувства к нему женщины (женщины как таковой), и про чувства народа.

Это ощущение ненужности — основополагающее.

Есенин был самым известным, самым любимым читающими людьми в России 1925 года — но не признавал этого.

Ему не хватало любви. Сколько бы её ни было — никогда бы не хватило.

В конкретном Ленинграде тоже никому не нужен. Хоть спускайся к портье просить, чтобы никто не зашёл, хоть не спускайся — никто не идёт. За четыре дня один Чуковский явился! Ну не смех ли?

Здесь первым не станешь. Здесь свои главари: Садофьев, Коля Тихонов…

На поклон не поспешат.

Нечего тут делать. Все надежды — блеф. Сам себя обманывал.

Себе не нужен больше всего. От себя устал смертельно, навсегда.

Что ещё?

Стихи пишутся иногда, но чаще всего — не больше восьми строк. Сам об этом говорил в последние дни кому-то из гостей. И всё об одном и том же, всё об одном и том же, всё об одном и том же пишутся стихи. В последние дни делал наброски. Они сохранились:

…Берёза, как в метель с зелёным рукавом,

Хотя печалится, но не по мне живом.

Скажи мне, милая, когда она печалится?

Кругом весна, и жизнь моя кончается…

…Это страшная жертва, но не страшнее любой другой. Прости, Господи…

* * *

Устиновы проснулись в девять.

Успели порадоваться, что Сергей спит и больше не колобродит по этажам.

Самовар они вчера оставили у него — и Елизавета пошла забрать самовар, чаю приготовить.

Было где-то без четверти десять.

Долго стучалась.

К десяти подошёл Эрлих.

Устинова вызвала коменданта гостиницы Василия Назарова.

Тот открыл дверь отмычкой.

От дверей ничего не было видно.

В номер зашли Устинова и Эрлих.

Эрлих бросил на кушетку свою верхнюю одежду и портфель.