Есенин: Обещая встречу впереди

Тема неприятия официальной Церкви как института вовсе не является приметой Есенина «советского», но заявлена несколько ранее.

Достаточно взглянуть на поразительные есенинские стихи 1916 года «Закружилась пряжа снежистого льна…»:

Пойте и рыдайте, ветры, на тропу,

Нечем нам на помин заплатить попу.

Слушай моё сердце, бедный человек,

Нам за гробом грусти не слыхать вовек.

Как помрём — без пенья, под ветряный звон

Понесут нас в церковь на мирской канон.

Некому поплакать, некому кадить,

Есть ли им охота даром приходить…

Когда в 1919-м, в пору имажинистских хулиганств, Есенин со товарищи отправился расписывать стены Страстного монастыря, это было вовсе не предательство по отношению к целому циклу христианских поэм, созданных в минувшие два года, а личный, давний, хотя и не без влияния Клюева сложившийся скепсис по отношению к Церкви «казённой».

Оказавшись в 1922 году за границей и узнав об аресте патриарха Тихона и начавшейся экспроприации церковных ценностей, Есенин отреагировал, по иным меркам, почти кощунственно: и публично, в разговорах, и письменно объявлял: «Очень не люблю патриарха Тихона и жалею, что активно не мог принять участие в отобрании церковных ценностей».

(Клюев, напомним, принимал.)

Объяснения и этой есенинской позиции имеются.

Только в 1917–1918 годах Поместным собором и патриархом Тихоном было обнародовано 16 антисоветских посланий.

Зададимся вопросом: на чьей стороне был тогда Есенин — патриарха или советской власти? Ответ очевиден. Его раздражение церковными иерархами родилось не вчера.

В период пребывания Есенина за границей в Советской России случился неурожай и начался голод. Власть обратилась к Русской православной церкви с просьбой сдать государству предметы из золота, серебра и драгоценных камней, необходимые для закупки продовольствия за рубежом. Патриарх Тихон отказался, назвав саму просьбу святотатством.

Когда ясен контекст, позиция Есенина становится если и не простительной, то как минимум объяснимой.

Свой контекст и у злых строк «маленькой поэмы» «Русь бесприютная» (1924):

…Ирония судьбы!

Мы все остро́щены.

Над старым твёрдо

Вставлен крепкий кол.

Но всё ж у нас

Монашеские общины

С «аминем» ставят

Каждый протокол.

И говорят,

Забыв о днях опасных:

«Уж как мы их…

Не в пух, а прямо в прах…

Пятнадцать штук

Я сам зарезал красных,

Да столько ж каждый,

Всякий наш монах».

Россия-мать!

Прости меня,

Прости!

Но эту дикость, подлую и злую,

Я на своём недлительном пути

Не приголублю

И не поцелую…

Позже этот контекст забылся, но в 1924 году ни для кого не была секретом массовая поддержка духовенством Белого движения, имевшая вполне понятные причины. Тем не менее Есенин был в другом лагере. И там, где был Есенин, отлично знали, что многие монастыри служили пристанищами белогвардейцам, у Колчака воевали сформированные при помощи духовенства «Полк Иисуса», «Полк Богородицы», «Полк Ильи Пророка», а под Царицыном — «Полк Христа Спасителя», состоявший исключительно из лиц духовного звания.

Есенин выступал не столько против Церкви и уж точно не против православия, но против того, что Христа несут на знамёнах те, кто, по мнению поэта, права на это не имел.

Он себя — себя! — видел пророком правды Христовой.

* * *

По количеству наименований (но не по объёму) Есенин имажинистский, Есенин лирический, обращённый к женщине, и даже, наконец, Есенин советский проигрывает Есенину — христианскому поэту.

Он — автор внушительного религиозного наследия: по меньшей мере сорока пяти стихотворений и «маленьких поэм» (даже исключая несколько революционных поэм 1917–1918 годов — безусловно религиозных, но вместе с тем выходящих слишком далеко за пределы канона).

Странно, что до сих пор нет отдельного издания христианской лирики Есенина.

Сочинителей, внёсших такой огромный вклад в христианскую поэзию, в русской литературе — по пальцам сосчитать. А сочинителей уровня Есенина — и того меньше.

В 1924 году, готовя первый том собрания сочинений, Есенин перечитал написанное им и сам удивился, что он — религиозный поэт.

Пришлось в предисловии объясняться: «Отрицать я в себе этого этапа не могу так же, как и всё человечество не может смыть периоды двух тысяч лет христианской культуры…» Он предлагал воспринимать свои религиозные стихи как «сказочные» — и, конечно, лукавил.

Самое замечательное, что даже критика отлично это понимала.

И советская, и эмигрантская.

Поэт и журналист протоиерей Александр Туринцев в статье «Поэзия современной России», опубликованной в Праге в журнале «Своими путями» (№ 6–7 за 1925 год) писал: «Нет, сколько бы ни извинялся Есенин… за „самый щекотливый этап“ свой — религиозность, сколько бы ни просил читателя „относиться ко всем моим Исусам, Божьим Матерям и Миколам как к сказочному в поэзии“, для нас ясно: весь религиозный строй души его к куцему позитивизму сведён быть не может… По-прежнему взыскует он нездешних „неведомых пределов“. Неизменна его религиозная устремлённость, порыв к Божеству, меняется лишь внутреннее освещение…»