Есенин: Обещая встречу впереди

На свой лад ему вторил оголтелый советский критик Георгий Покровский в книге «Есенин — есенинщина — религия» (М.: Атеист, 1926): «…религиозные настроения красной (вернее, чёрной) нитью проходят через всё его творчество. Распустившись махровым цветком в питательной среде петербургского мистицизма, они видоизменяются применительно к условиям революционного момента, загоняются внутрь, приглушаются в период бурной реакции хулиганского периода и оживают в туманной, мистической форме последнего, упадочного периода. Проделать такую эволюцию и сохраниться в условиях революционной ломки, когда очень и очень многие переоценили свои былые ценности и, в частности, религиозные, они могли только в том случае, если они были не привходящие, не наносные, а глубоко коренились во всей его психике, вскормленной древней народной религиозностью…»

Всё так: «глубоко коренились в психике» и были вскормлены «народной религиозностью».

Религиозность начального этапа есенинского творчества словно бы гласит: русские — православные от природы и в природе.

На поля смотрят, как богомольцы на икону, причащаются у ручья.

Это — не совсем пантеизм, в чём Леонид Каннегисер пытался убедить Есенина.

Это обычная, органичная, спокойная уверенность, что Бог здесь, Бог везде.

Есенинское православие почти всегда бессюжетно и созерцательно.

Задымился вечер, дремлет кот на брусе.

Кто-то помолился: «Господи Исусе».

………………………………………………..

Закадили дымом под росою рощи…

В сердце почивают тишина и мощи.^[83]

Православное сознание для него в то время обыденно, как дыхание.

Проникновенная, тёплая, сердечная религиозность.

Пахнущая простором, полем, дрожанием огня, хлебом.

Трудом и богомольной дорогой русского человека, наконец.

…По тебе ль, моей сторонке,

В половодье каждый год

С подожочка и котомки

Богомольный льётся пот.

Лица пыльны, загорелы,

Веки выглодала даль,

И впилась в худое тело

Спаса кроткого печаль.^[84]

В том, что, если случится пришествие Спаса, русский человек Его опознает, Есенин нисколько не сомневался.

Вспомним стихи «Шёл Господь пытать людей в Любови…» (1914), где даже нищий, встретившийся Ему на пути, делится с ним краюхой.

Более того, Господа опознаёт и жалеет даже русская природа:

…Схимник-ветер шагом осторожным

Мнёт листву по выступам дорожным

И целует на рябиновом кусту

Язвы красные незримому Христу. ^[85]

И, разглядев Его, наша природа ликует:

…Прошлогодний лист в овраге

Средь кустов, как ворох меди.

Кто-то в солнечной сермяге

На ослёнке рыжем едет.

Прядь волос нежней кудели,

Но лицо его туманно.

Никнут сосны, никнут ели

И кричат ему: «Осанна!» ^[86]

Если и был Есенин счастлив по-настоящему, то в те дни, когда открылся его дар, а он ещё не придумал, что с ним делать. Дар ещё не висел на слабом человеке страшным грузом, а только обещал полёт и радость.

Чую радуницу Божью —

Не напрасно я живу,

Поклоняюсь придорожью,

Припадаю на траву.

Между сосен, между ёлок,

Меж берёз кудрявых бус,

Под венком, в кольце иголок,

Мне мерещится Исус.

Он зовёт меня в дубровы,

Как во царствие небес,

И горит в парче лиловой

Облаками крытый лес.

Голубиный дух от Бога,

Словно огненный язык,

Завладел моей дорогой,

Заглушил мой слабый крик.

Льётся пламя в бездну зренья,

В сердце радость детских снов.

Я поверил от рожденья

В Богородицын покров. ^[87]

Он знал, кому обязан даром.

Он только боялся, что не сумеет отблагодарить.

…И в каждом страннике убогом

Я вызнавать пойду с тоской,

Не Помазуемый ли Богом

Стучит берестяной клюкой.

И может быть, пройду я мимо

И не замечу в тайный час,

Что в елях — крылья херувима,

А под пеньком — голодный Спас. ^[88]

Так заявляется тема страшащей его богооставленности: «…может быть, пройду я мимо».

С какого-то момента в стихи Есенина приходит тема монашества. У инока меньше вероятность пропустить «тайный час».

В стремлении к монашеству есть много «поэтического», в какой-то степени игрового — но, безусловно, не только это.

Да, внешние есенинские ставки были на удачу, на «оригинальность»; но надо смотреть глубже — в конце концов, мы ведь знаем конец этого пути, огромность вложений и необъятность душевных растрат.

Кажется, можно вообразить себе Есенина монахом, равно как, скажем, Гоголя, Лермонтова, Достоевского, Гаршина, даже Льва Толстого. В этом есть какой-то важный признак русской литературы: её внутренняя сдержанность, обращённость к потустороннему, способность к преодолению человеческого, молитвенная собранность.

…Уже давно мне стала сниться

Полей малиновая ширь,

Тебе — высокая светлица,

А мне — далёкий монастырь…^[89]

Пойду в скуфье смиренным иноком

Иль белобрысым босяком

Туда, где льётся по равнинам

Берёзовое молоко…^[90]

…Не за песни весны над равниною

Дорога мне зелёная ширь —

Полюбил я тоской журавлиною

На высокой горе монастырь…^[91]

Все три фрагмента объединяет одно: растворённость монастырского, богомольного труда в природе. Везде монастырь соседствует с ширью, равнинами, полем — он и сам будто часть природы. И даже стремление к нему — «журавлиное».

Но в том же 1916-м, зимой, Есенин вдруг — в самый разгар бесконечной уже войны — пророчествует о скорых переменах:

…Встань, пришло исцеленье,