Есенин: Обещая встречу впереди

Однако здесь слышится и другой подтекст: если идти смерти наперекор, то только сурово, бесстрастно, победительно — по-другому нельзя. Иначе всё закончится, как у Евпатия, Марфы, Уса, отца Мартына, бакинских комиссаров. Как закончилось у главных для Есенина, так трогавших его исторических персонажей: Разина, Пугачёва и Махно.

Но напоследок, ещё раз перечитав три этих имени, стоит всё-таки понять: будучи по сути своей миротворцем и гуманистом, Есенин вместе с тем, как мы видим, неизбежно апеллировал к фигурам внегуманистического толка, признавая именно за ними правду национального характера.

Если в этом таится противоречие — пусть так и будет.

Но, кажется, противоречия нет.

Есенин просто смотрел на мир открытыми глазами. Хочется, чтобы все были яблоками в саду. Но всё остаётся так, как есть.

* * *

Не менее любопытны этнические вопросы в контексте жизни и поэзии Есенина.

То, что он гордился своей русской кровью и почитал её за дар — очевидно.

Дальше начинаются некоторые сложности.

О есенинском антисемитизме ещё при его жизни начали сочинять анекдоты.

Один из них даже был опубликован в нью-йоркском «Грин джорнал» («The Green Journal»).

«Есенина встречают на трамвайной остановке.

— Что поделываете, Есенин?

— Трамвай подъевреиваю.

— В смысле? Поджидаете?

— Э, нет, брат, меня на этот раз не поймаешь!»

Сам он на свою неоднозначную славу реагировал с усталой гримасой, раз за разом повторяя:

— Ну какой я антисемит? У меня жёны еврейки и дети от них.

По факту жёны Есенина, официальные и гражданские, были: русская, немка, еврейка, еврейка, грузинская француженка, ирландка, русская.

Это Есенин сказал: «По-видимому, евреи самые лучшие ценители искусства, потому ведь и в России, кроме еврейских дев, никто нас не читал».

И здесь начинается крутой замес, где концы и начала теряются.

Показательная история. 31 октября 1925 года умер нарком по военным и морским делам СССР Михаил Фрунзе.

Весть о его смерти Есенина обескуражила.

Конечно, всё это наложилось на его собственные предсмертные ощущения — и тем не менее…

Вдвоём с Воронским они пошли прощаться с Фрунзе.

На следующий день Есенина, пьяного, видели в Госиздате, где он кричал:

— Это Фрунзе дал мне пальто, когда меня обокрали на Кавказе! Это он велел дать. А теперь умер! Жалко, жалко мне его!

И тут же:

— А на место его теперь назначат ж-жи-да!.. Да!

До 1925 года «место» Фрунзе — глава Реввоенсовета. До Фрунзе этот пост занимал, как мы помним, Троцкий.

Одновременно Есенин признаётся Эрлиху:

— Знаешь, есть только один человек, которому, если он рассердится на меня и скажет: сейчас отстегаю тебя! — я тут же скажу: бей!..

— Кто?

— Троцкий.

Как всё это совместить? Видимо, никак. Надо принять: это Есенин, точка.

Блюмкин вытаскивает Есенина из-под ареста под собственное честное слово — сложно было не оценить широты этого жеста.

Но тот же Блюмкин едва не застрелил молодого актёра и приятеля Есенина Игоря Ильинского, когда тот в ресторане вздумал вытереть ботинки о портьеру; пришлось Есенину, не без риска для жизни, вступиться за Ильинского, и тот успеть сбежать.

Отношение Есенина к Блюмкину носило полуиронический характер, с элементами опасения; такие эпизоды, как с Ильинским, уважения не прибавляли. Ильинский, впрочем, сам был представитель того же народа.

Часто вспоминают тифлисскую историю, как работавший там в 1924 году по линии ОГПУ Блюмкин якобы приревновал Есенина к своей жене и едва не застрелил его прямо в ресторане.

Реальность этого эпизода под вопросом: во-первых, у Блюмкина не было жены; во-вторых, в мемуарах он фигурирует под ложной, взятой для прикрытия, фамилией, то есть нам только намекают, что это Блюмкин; в третьих, есть несостыковка по датам: в те дни Есенина в Тифлисе не было.

Однако оставим эту историю непрорисованной частью общей картины.

Административные и, самое неприятное, уголовные дела Есенина, в том числе никак не касавшиеся антисемитских скандалов, в большинстве случаев вели следователи еврейского происхождения. Сложно представить, что поэт не обращал на это внимания.

Этнически озабоченные критики изрядно попортили Есенину нервы — они действовали с завидным постоянством начиная примерно с 1916 года и до самой есенинской смерти. И не стоит скрывать, что, читая очередной пасквиль на себя, Есенин, безусловно, отмечал, что за фамилия у автора.

Когда в сегодняшних работах о Есенине маститый филолог объясняет есенинские настроения раздражением, наложившимся на «впитанную с молоком матери традиционную сельскую ксенофобию и на воспринятые в околосимволистской среде расовые теории искусства», невольно ловишь себя на мысли, что начинаешь Есенина понимать.

Традиционную сельскую ксенофобию, говорите? Расисты в лице Белого, Брюсова и Блока?

Это чудно, друзья мои, чудно.

Хочется сразу в ответ что-нибудь вслух прочесть из «Страны негодяев».

Но ведь и отличные рецензии на стихи Есенина тоже сплошь и рядом писали литераторы и критики с говорящими фамилиями. Скажем, едва ли не лучшие отзывы с завидным постоянством выдавал с какого-то момента Илья Эренбург.