Есенин: Обещая встречу впереди

Для Есенина Колчак был объективным злом; всякие симпатии к нему исключались априори.

И никакие разочарования Есенина в итогах Октября не могли его склонить к поддержке ни либерально-буржуазной идеи, ни монархической.

Любые измышления на тему «Есенин-монархист» и «Есенин-белогвардеец» могут проходить только по разряду исторических анекдотов.

Есенин был любимцем Кирова и Фрунзе, а не Врангеля и Шкуро.

Победа Белой армии означала для него только один финал: его или торжественно повесили бы на Красной площади вместе с коммунистом Клюевым или, не очень задумываясь, пристрелили бы вместе с Мариенгофом, поставив к стенке на углу Богословского.

Что касается путаницы в «Пугачёве» относительно Москвы и Петербурга, то там это не единственная ошибка.

В драматической поэме фигурирует керосиновая лампа, которой тогда быть не могло.

Пугачёв, явившийся в Яицкий городок — уральскую казачью столицу, говорит, что пришёл «Посмотреть на золото телесное, / На родное золото славян». Казачество имело смешанное, по большей части славянское происхождение; но Пугачёв точно не стал бы так говорить среди казаков.

Между прочим, на обложке драматической поэмы вместо «Пугачёв» было набрано «Пугачов» — может, тоже намёк на что-то?

Николай Тихонов рассказывал, что, ознакомившись с «Поэмой о 36», он задал Есенину вопрос: «Сергей, а ты уверен, что в Сибири водятся шакалы?» — на что Есенин спокойно ответил: «Нет? Ну и ладно. Зато для рифмы хорошо».

Путаница со столицами в «Пугачёве» — из того же ряда. Есенин элементарно забыл, какой город был столичным в пугачёвские времена.

Потом вспомнил, но решил ничего не исправлять.

Между прочим, Есенину уже тогда критика указала и на керосиновую лампу, и на яицких «славян» — он даже не поморщился. Тоже мне ошибки!

Москва же была столицей до Петра? Была.

Ну и всё. Остальное не важно.

* * *

Даже «Страна негодяев», как мы помним, поэма амбивалентная.

Далее начиная с 1924 года пишется ещё более объёмный, чем в 1917–1919 годах, блок текстов, где после непростых размышлений принимается тяжёлая правда революции.

В сентябре 1924-го появляется «маленькая поэма» «Стансы»:

…Хочу я быть певцом

И гражданином,

Чтоб каждому,

Как гордость и пример,

Быть настоящим,

А не сводным сыном

В великих штатах СССР.

……………………….

Я вижу всё.

И ясно понимаю,

Что эра новая —

Не фунт изюму нам,

Что имя Ленина

Шумит, как ветр по краю,

Давая мыслям ход,

Как мельничным крылам.

…………………………………

Я полон дум об индустрийной мощи,

Я слышу голос человечьих сил.

Довольно с нас небесных всех светил,

Нам на земле Устроить это проще.

И, самого себя

По шее гладя,

Я говорю:

«Настал наш срок,

Давай, Сергей,

За Маркса тихо сядем,

Чтоб разгадать

Премудрость скучных строк».

2 ноября 1924 года появляется «маленькая поэма» «Русь уходящая»:

Мы многое ещё не сознаём,

Питомцы ленинской победы,

И песни новые

По-старому поём,

Как нас учили бабушки и деды.

……………………………

Я знаю, грусть не утопить в вине,

Не вылечить души пустыней и отколом.

Знать, оттого так хочется и мне,

Задрав штаны,

Бежать за комсомолом.

И далее — общеизвестное: большие вещи 1924 года — «Песнь о великом походе», «Поэма о 36»; «Баллада о 26»; знаковый фрагмент в программной «маленькой поэме» «Письмо к женщине»:

…Теперь года прошли,

Я в возрасте ином.

И чувствую, и мыслю по-иному.

И говорю за праздничным вином:

Хвала и слава рулевому!

Сегодня я

В ударе нежных чувств.

Я вспомнил вашу грустную усталость.

И вот теперь

Я сообщить вам мчусь,

Каков я был

И что со мною сталось!

Любимая!

Сказать приятно мне:

Я избежал паденья с кручи.

Теперь в советской стороне

Я самый яростный попутчик…

Оставались ли сомнения и в этот период?

Безусловно. А кто и в какую эпоху не сомневается?

К семилетию революции в тифлисской газете «Заря Востока» были анонсированы стихи Маяковского («Октябрь»), Асеева («Новый Кремль»), Есенина («Воспоминание») и ещё нескольких поэтов.

Характерно, что все указанные в анонсах стихотворения были опубликованы, а есенинское — нет.

Почему?

Потому что оно — поэтический пересказ того самого письма Сандро Кусикову:

Теперь октябрь не тот,

Не тот октябрь теперь.

В стране, где свищет непогода,

Ревел и выл

Октябрь, как зверь,

Октябрь семнадцатого года…

Мало того что, по мнению Есенина, октябрь как символ революции поистратился, поистёрся; он ещё и первый, великий Октябрь описывает в каких-то ужасных тонах.

«Я помню жуткий / Снежный день…», «Уже все чуяли грозу. / Уже все знали что-то…»

…И началось…

Метнулись взоры,

Войной гражданскою горя,

И дымом пушечным с «Авроры»

Взошла железная заря…

Редактор «Зари Востока» Михаил Лившиц, можно предположить, прочтя это, потёр виски:

— Сергей Александрович, послушайте. Понятно, что это метафоры, и тем не менее… Почему Октябрь семнадцатого года — жуткий день, который воет, как зверь? Взоры у вас горят Гражданской войной, а заря, которая восходит, — железная? Знаете, что? Я не буду это публиковать.

Не будешь — и ладно.

Ленин в представлениях Есенина так и останется величайшим человеком не только в истории России, но и в истории человечества; недаром «маленькая поэма» о нём, написанная 17 января 1925 года, называется «Капитан Земли».