Есенин: Обещая встречу впереди

Под зачин «Есенин, конечно, знал, что…» подгоняются самые разнообразные статистические данные (о расстрелах, неурожаях, экспроприациях, высылках и т. п.), возмущавшие не столько Есенина, который вполне мог и не знать о перечисленном или относиться к этому весьма неожиданным образом, сколько автора, пишущего о Есенине. И автор же делает столь необходимый ему вывод, что всё это «не могло оставить поэта равнодушным».

Могло оставить, могло не оставить. Не стоит гадать.

До второй половины 1919 года Есенин вообще никак не выказывал своего недовольства происходящим.

Первый его текст, где действительность вдруг показана жуткой и страшной, — написанная в сентябре 1919 года «маленькая поэма» «Кобыльи корабли» о московском голоде той поры.

В целом концепция есенинского антисоветизма строится на весьма ограниченном количестве текстов.

От упомянутых «Кобыльих кораблей» — через горечь «маленькой поэмы» «Сорокоуст» о жеребёнке, проигравшем в соревновании с паровозом, — к небесспорной апологии Махно в поэме «Страна негодяев» и далее к письму Кусикову от 3 февраля 1923 года: «Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской; по-видимому, в нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь».

Заметьте, что «ноябрь» — «скрывался и скрывается», то есть Есенин не от революции отказывается, а от того, что с ней сталось.

В марте того же 1923-го в Берлине Есенин, как мы помним, сказал Роману Гулю, что не хочет в Россию, где правит Лейба Бронштейн. В том же разговоре он, находясь в состоянии крайнего алкогольного опьянения, говорит, что не любит сына Костю, потому что тот «жид».

Высказывание Есенина про Лейбу Бронштейна воспроизведено уже в дюжине книг, но надо всё-таки уточнять контекст — он, кажется, имеет значение.

Подходя к вопросу с чуть более серьёзной долей ответственности, следует сказать: Есенин искал прежде всего крестьянской революции (и христианской, что, впрочем, для него было неразделимо). Но крестьянской при ближайшем рассмотрении она оказалась менее всего.

Особенно это было заметно в развитии социальных событий.

Количество вступивших в партию крестьян «от сохи» росло примерно на три (или чуть более) процента в год; зато количество служащих, получавших партбилеты, — на все тридцать, обгоняя крестьян в десять раз. В компартию шли, в числе прочих, сотрудники управленческого аппарата царской России, бывшие члены других партий, в том числе боровшихся с большевиками.

Отсюда есенинское бешенство в письме Кусикову: что происходит? А мы? Почему мы на обочине?

Большевики и сами понимали, что с партийным строительством непорядок. Но у них не хватало специалистов, а необразованный мужик пока ещё не мог управлять страной.

Есенинские религиозные поэмы поистине прекрасны. Но как управлять такой махиной, если девять десятых населения не умеют читать чертежи, да что там — грамоте толком не обучены?

Когда вскоре начнётся миллионный призыв в большевистскую партию, 900 тысяч новых партийцев составят рабочие, а 100 тысяч — все остальные, среди которых затерялись корявые мужики с их бедами и надеждами.

Куда тут Есенину с его кобылой!

Никакой конкретики по этому поводу Есенин наверняка не знал — но ему и не надо было: всё и без того было очевидно.

Разочарование Есенина если не в большевизме как таковом, то во многих его чертах и вывихах с конца 1919 года до середины 1923-го было зримым, болезненным; но об этом советская филология умолчала.

Однако в последующих изысканиях реального Есенина просто вывернули наизнанку.

* * *

За нехваткой доводов и текстов в ход идёт «Пугачёв».

В этом случае снова включается весьма поверхностная конспирология.

У Есенина в его драматической поэме столица — Москва, в то время как в действительности при Екатерине Великой столицей был Санкт-Петербург.

Делается вывод: значит, своей поэмой Есенин намекает на новейшие времена. И описанный там бунт — это не война казачества, кочевых племён и русского простонародья против монархии, а прямая отсылка к тамбовскому антибольшевистскому восстанию.

Минуточку! Поэму «Пугачёв» Есенин начал, когда никакого восстания ещё не было.

Это во-первых.

Во-вторых, утверждать, что восстание его потрясло, значит снова допустить ничем не подтверждённое предположение.

Между прочим, когда Есенин два с лишним года подряд сочинял свои революционные поэмы, шла Гражданская война, подавлялись восстание за восстанием — и ничего, писал себе про небесного барабанщика.

Как мы помним, «Пугачёв» — в первую очередь поэма про Пугачёва, во вторую — про самого Есенина и, наконец, отчасти про Махно, который, надо сказать, был не только анархистом, но ещё и социалистом. Реальный исторический Махно по большей части воевал за красных и лишь периодически, временно расходясь с большевиками не по идеологическим и ключевым, а по тактическим вопросам, выступал исключительно сам по себе. А вот за белую правду Махно не воевал категорически.

Однако есениноведение новейших времён доходит до степеней уже комических, предлагая в качестве прообраза Пугачёва… Колчака.