Есенин: Обещая встречу впереди

И несмотря на то, что после «Анны Снегиной», законченной в начале 1925-го, крупных вещей о революции не будет, в последний год есенинской жизни ещё появится большое итоговое, исповедальное стихотворение «Мой путь», где в очередной раз всё сказано и про отношение к «царщине», и про веру в нагрянувшую новь.

И, наконец, прекрасные стихи «Неуютная жидкая лунность…», подводящие итоги всего этого разговора.

Сказанное там является очевидной антитезой пафосу о жеребёнке в «Сорокоусте»:

…Мне теперь по душе иное…

И в чахоточном свете луны

Через каменное и стальное

Вижу мощь я родной стороны.

Полевая Россия! Довольно

Волочиться сохой по полям!

Нищету твою видеть больно

И берёзам, и тополям.

Я не знаю, что будет со мною…

Может, в новую жизнь не гожусь,

Но и всё же хочу я стальною

Видеть бедную, нищую Русь…

Перед нами в каком-то смысле есенинское политическое завещание. По духу своему — христианское, всепрощающее. Поэт говорит: я, увы, не мерило вещей; даже если наступившая эпоха выбросит меня, пусть отчизне моей будет хорошо.

Так Есенин спустя десятилетие закрыл ту тему, которую обозначил в начале своего пути, то славя свою ненаглядную родину, то проклиная её, как недобрую мать, чьей любви ему так мучительно не хватало.

* * *

Как мы видим, политические взгляды «левого» Есенина, отразившиеся в его творчестве, делятся на четыре условных этапа.

Первый приходится на 1914–1916 годы и представляет собой народничество социал-демократического толка (от «маленьких поэм» «Марфа Посадница» и «Ус» до пророческих предреволюционных стихов о красном госте).

Второй — 1917–1919 годы: христианский, «космический» социализм, с миграцией от эсеровских дружин в сторону большевизма.

Третий — 1919–1922 годы: крестьянский анархизм, махновщина, порой на грани (но никогда — за ней) антибольшевистской фронды — впрочем, при постоянном, в пору заграничного вояжа, публичном декларировании своих коммунистических убеждений.

И, наконец, четвёртый — 1923–1925 годы: весьма условная попытка усвоить коммунистическую доктрину на марксистском уровне, в целом обернувшаяся философическим и гражданским принятием свершившегося, как минимум в плане осознания того, что социализм несёт индустрию и образование крестьянских масс и потому прав.

Даже если вывести за скобки «Пугачёва», «Страну негодяев» и «Анну Снегину» с возможностью их сложной и не всегда однозначной трактовки, «советский» Есенин составляет полноценный том из минимум двадцати текстов, среди которых 12 «маленьких поэм», две большие поэмы и ряд стихотворений.

Если же взять те большие вещи, что мы вычли, которые по большинству признаков являются всё-таки просоветскими, включить ранние «маленькие поэмы» от народнической «Марфы Посадницы» до левоэсеровских «Товарища» и «Октоиха», то станет очевидным, что в целом данный свод составляет (по объёму, ещё раз повторимся) более половины всего написанного Есениным.

И это делает абсолютно бессмысленными любые попытки вывести Есенина за пределы определённой политической повестки и поместить на оппонирующую самому себе позицию.

В этом контексте своеобразным камертоном может служить отношение жесточайшего антисоветчика Ивана Алексеевича Бунина к главным советским поэтам.

После смерти Есенина он написал: «…в Москве было нанесено тягчайшее оскорбление памяти Пушкина — вкруг его памятника обнесли тело Есенина, — то есть оскорбление всей русской культуре».

А после смерти Маяковского высказался: «…Маяковский останется в истории литературы большевицких лет как самый низкий, самый циничный и вредный слуга советского людоедства по части литературного восхваления его».

Кажется, Маяковского Бунин всё-таки ненавидел больше, однако в его градации большевистских запевал Есенин стоял не сильно ниже.

Бунину вторили в эмиграции многие и многие.

Вот что писал язвительный прозаик Александр Яблоновский в рижской газете «Сегодня»: «Есенин потому и интересен, что он с головы до ног — советский. Это „советский“ гений, „советский“ характер, „советский“ темперамент и, так сказать, краса и гордость октябрьской революции».

В некрологе Есенину в парижском «Возрождении» Яблоновский добавил: «В обезьяньих лапах большевизма и советчины он чувствовал себя, как гость в публичном доме».

По поводу смерти Есенина издававшаяся на немецком языке латвийская газета «Ригаше рундшау» («Rigasche Rundschau») писала: «Большевизм сбил юношу с пути — наряду с „поэтом“ Демьяном Бедным он стал воспевать ленинское евангельское провозвестие».

В пражской газете «Трибуна» («Tribuna») о том же, но, скорее, с симпатией писал Йозеф Гостовский: «Революцию он принял потому, что она принесла освобождение русской деревне от рабства, вернула мужику его человечность. Революция его не разочаровала…»

И ещё десятки подобных откликов и некрологов, констатирующих очевидное.

Если кому-то нужен какой-то особенный, свой Есенин, то его всегда можно додумать.

Но любая интерпретация Есенина всё равно проиграет написанному им самим, его поэзии.