Есенин: Обещая встречу впереди

Клычков и Есенин собирались написать о Конёнкове монографию, выпрашивая под это аванс в Наркомате просвещения. Аванса не получили, монографию не сочинили, зато закатывались к Конёнкову в любое время дня и ночи, во всякую погоду и, лукаво улыбаясь, предлагали: работой завтра займёмся, а сейчас давайте-ка песни петь.

И пели.

Вместе с Клычковым и пролетарским поэтом Михаилом Герасимовым Есенин сочинил стихотворение «Кантата» к открытию на Красной площади в первую годовщину Октябрьской революции обелиска в память о павших коммунарах.

Автором обелиска стал Конёнков.

Музыку для «Кантаты» сочинил композитор Иван Шведов.

На открытии обелиска присутствовали Ленин и другие видные партийцы.

Так Есенин делал осознанный шаг к тому, чтобы стать государственным поэтом. Ему хотелось, чтобы написанные им слова услышал вождь:

Спите, любимые братья,

Снова родная земля

Неколебимые рати

Движет под стены Кремля…^[13]

Сам Есенин стоял в толпе москвичей, пришедших на церемонию.

Если бы Ленин захотел с ним встретиться, Есенин сказал бы ему, что мечтает в противовес Пролеткульту создать Крестьянкульт, а потом добавил бы что-нибудь про красного коня и про телка, равного Христу. Ленин в своей манере засмеялся бы и сказал:

— Да… Это инте’есно! Чепуха, но п’езабавная!

Но Ленин не прислушался, не спросил: а чьи это слова поют? — и Есенина к себе не вызвал.

Даже «Кантата» не стала для Есенина входным билетом в ВКП(б).

Тогда он выложил Георгию Устинову свой последний козырь — законченную поэму «Небесный барабанщик»:

…Нам ли страшны полководцы

Белого стада горилл?

Взвихренной конницей рвётся

К новому берегу мир…

Устинов отнёс поэму члену редколлегии «Правды» Николаю Мещерякову.

Тот прочёл и начертал поверх текста: «Нескладная чепуха. Не пойдёт. Н.М.».

Устинов мог бы передать мнение Мещерякова своими словами, но взял и показал Есенину резолюцию.

Обида была огромная.

Спустя почти пять лет, в 1923-м, сочиняя очерк «Железный Миргород», Есенин напишет: «…лишь бы поменьше было таких ценителей искусства, как Мещеряков».

Можно только вообразить себе, что он испытывал тогда, в 1918-м.

«Ах, вы так?!»

* * *

В начале ноября на вечере в Политехническом музее Мариенгоф представил Есенина Вадиму Шершеневичу.

В тот же вечер пошли втроём к Мариенгофу.

Старшими мастерами для Есенина были Блок и Белый, привившие в России французский символизм. Маяковский и компания — затащили итальянский футуризм.

Есенину была нужна собственная модернистская школа.

Мариенгоф и Шершеневич ему её предложили:

— Приходи, всё уже готово, только имя приноси.

С середины ноября тройка постоянно встречается — именно они станут главными в поэтической школе имажинизма, периодически привлекая на роль четвёртого мушкетёра кого-то ещё — чаще всего Сандро Кусикова, реже Ивана Грузинова; но на тот момент в качестве такового рассматривался Рюрик Ивнев.

Собрания происходили по адресу: Петровка, дом 19, в комнатке, которую снимал Мариенгоф.

Шершеневич и Мариенгоф, независимо друг от друга, к тому моменту уже являлись имажинистами.

Москвич, сын крупнейшего учёного и педагога, 25-летний Шершеневич начинал как посредственный символист; набравшись опыта, перешёл к эгофутуристам, а к 1918 году дорос, наконец, до того уровня, чтобы никуда не примыкать, а создавать собственные культурные ландшафты.

Свободно владевший английским, французским, немецким и итальянским, Шершеневич знал о мировой поэзии больше, чем кто бы то ни было в России.

Уроженец Нижнего Новгорода, переехавший с отцом в Пензу, а оттуда явившийся в Москву, 21-летний Мариенгоф к тому времени был автором в лучшем случае двух-трёх десятков стихов — впрочем, некоторые из них были шедеврами, — зато амбиции имел наисерьёзнейшие, да и вёл себя не как ломкий, ошарашенный эпохой провинциал, а как хозяин положения.

Есенин был моложе Шершеневича, ровесника Маяковского, на два года и на столько же старше Мариенгофа.

Шершеневича, близкого к анархистам, нагрянувшая новь, скорее, раздражала, а пока ещё настроенного явно пробольшевистски Мариенгофа, напротив, возбуждала. В любом случае оба считали, что время идеально подходит для явления новой поэтической школы, которая сметёт все прежние и даже будет взята на вооружение большевиками. Они всерьёз в это верили.

Более того, имажинисты видели себя конкурентами власти — не в узкополитическом смысле и не столько даже в культурном, сколько в социальном. Эпохе нужен язык, нужен стиль — имажинисты брали на себя смелость всё это создать.

Школа образа — имажинизм (от английского image) — пришла в Россию из Лондона. Автор идеи — критик Томас Эрнест Хьюм. Виднейшие представители — поэты Томас Элиот, Эзра Паунд. Но, как часто бывает, позаимствованная идея расцвела здесь совсем иными цветами. Есенин вообще не был знаком с творчеством предшественников. Мариенгоф, скорее всего, тоже. И даже Шершеневич, начавший говорить об имажинизме ещё в 1915 году, — и тот, что называется, ориентировался на предшественников «постольку-поскольку».

По факту — русские имажинисты с английскими не имеют ничего общего, кроме названия.