Есенин: Обещая встречу впереди

Молодой человек сел на велосипед и попытался скрыться. На Миллионной улице, бросив велосипед, вбежал в подъезд дома 17, открыл дверь в первую попавшуюся квартиру, схватил пальто с вешалки и, переодевшись, выбежал на улицу. Шедшие навстречу красноармейцы, искавшие убийцу, могли не узнать его, но он сразу же выхватил револьвер и начал стрелять.

Его задержали.

Это был Леонид Каннегисер, Тот самый Лёня, что гостил у Есенина в Константинове.

На допросе он сказал: «Я еврей. Я убил вампира-еврея, каплю за каплей пившего кровь русского народа. Я стремился показать русскому народу, что для нас Урицкий не еврей. Он — отщепенец. Я убил его в надежде восстановить доброе имя русских евреев».

Каннегисер был уверен, что Урицкий отдал приказ о расстреле его друга Владимира Перельцвейга, проходившему по делу о заговоре в Михайловском артиллерийском училище.

Урицкий, заметим, был единственным, кто всего за 11 дней до своей смерти голосовал против предоставления Петроградской ЧК права расстрелов без судебного расследования, а также выступил против казни Перельцвейга.

Впрочем, едва ли это имело значение.

Каннегисер, безусловно, был идеалистом и любил Россию; тем не менее он состоял в контрреволюционной организации. Приказ о ликвидации Урицкого отдал Борис Савинков — литератор и профессиональный террорист царских времён. Казнь Перельцвейга была для Каннегисера дополнительной мотивацией.

Реакция Есенина на эти события неизвестна.

С Каннегисером они уже давно не общались. Бывший его товарищ убил крупного советского партийного деятеля, а Есенин только что написал, что он большевик. Что он должен был почувствовать в тот момент?

Ну, разве что сказать в сердцах:

— Эх, Лёня, что же ты наделал!

Выстрел Каннегисера совпал с другим террористическим актом, осуществлённым в тот же день в Москве в семь часов вечера: на заводе Михельсона Фанни Каплан стреляла в Ленина.

Оба покушения должны были стать сигналом к началу антибольшевистского переворота. Позже эти события получили название «заговор трёх послов».

Переворот не удался, и в сентябре 1918-го начался красный террор.

Большевики публично объявили, что ими приговорены к расстрелу крупнейшие деятели монархической власти: бывший начальник Департамента полиции С. П. Белецкий, бывший министр внутренних дел А. Н. Хвостов, бывший министр юстиции И. Г. Щегловитов, ряд служащих жандармерии и охранных отделений. Одновременно советская власть начала брать заложников из дворян и буржуазии на случай совершения новых террористических актов.

Фанни Каплан поспешно расстреляют уже 3 сентября.

Каннегисера ещё целый месяц будут допрашивать.

Имя Есенина в протоколах допроса Каннегисера не фигурирует.

* * *

Вскоре после убийства Урицкого и покушения на Ленина в жизни Есенина произошла знаковая встреча — с молодым поэтом Анатолием Мариенгофом.

Мариенгоф работал литературным секретарём издательства ВЦИК, помещавшегося на углу Тверской и Моховой.

В день их знакомства по улицам столицы проходило шествие латышских полков с транспарантом «Мы требуем массового террора!».

Мариенгоф задумал тогда выпустить антологию революционной поэзии «Явь». Предложил участвовать Есенину, Маяковскому, Каменскому, Пастернаку, Рюрику Ивневу и Вадиму Шершеневичу.

Получалась сильная компания. Крестьянствующих, как мы видим, Мариенгоф не звал.

Возможно, знакомство началось с предложения дать стихи в сборник. Разговорились.

Мариенгоф словно явился на смену канувшему Каннегисеру.

Анатолий и Леонид были похожи своей инаковостью, независимостью, яркостью. Влюблённостью в поэзию.

Есенин мысленно поставил галочку: интересный этот Мариенгоф.

Во второй половине сентября Есенин снова уедет в Константиново — посмотреть, как там отражается всё происходящее.

К тому же в Константиново, наконец, приехала Кашина. А вдруг всё-таки?..

Есенинский интимный парадокс заключался ещё и вот в чём: когда женщина была рядом и ему принадлежала, он тут же начинал её избегать; но пока женщины не было, ощущал внутри сквозняк: как же так, его никто не любит? Надо, чтобы кто-то любил.

Любил ли он сам?

В единственной сохранившейся записке к Райх того года — ни одного прилагательного, ни слова ласки — только «Зина!» и дальше по делу.

Если сравнить это с теплом, ощущающимся в переписке с тем же Каннегисером или — вскоре — с Мариенгофом, можно всерьёз удивиться.

И лишь о Кашиной можно сказать, что к ней возникло едва ли на самое тёплое и долгое чувство в жизни Есенина.

От стихотворения «О, тонкая берёзка!..» до «Анны Снегиной» — почти восемь лет, в то время как обычно лирического чувства Есенина хватало в лучшем случае на месяц-другой, а чаще вообще не было.

Он пробудет в Константинове неделю.

Кашина поймёт, что оставаться в деревне ей небезопасно. Пока Есенин рядом — не тронут: он и в этот раз находил слова, чтобы успокоить самых ретивых; но без него делать там нечего.

Из Константинова Есенин и Кашина уплывут вместе на пароходе.

В Москве он поселится у неё по адресу: Скатертный переулок, дом 20.

Можно ли предположить, что в том, 1918-м, они нашли друг друга и были счастливы?