Есенин: Обещая встречу впереди

Самое деятельное участие приняли политики из «отколотой половины земли».

Государственный секретарь США Лансинг писал президенту Вильсону: «Разве невозможно среди этих искусных и лояльных войск найти ядро для военной оккупации Транссибирской железной дороги?»

Американский посол в России Дэвид Фрэнсис сообщал своему правительству: «В настоящее время я замышляю… сорвать разоружение 40 тысяч или больше чехословацких солдат, которым советское правительство предложило сдать оружие».

Мятеж чехословаков был профессионально подготовлен и спровоцирован.

Почти одновременно с ним, 5 апреля 1918 года, во Владивостоке был высажен японский десант. Ленин констатировал: «Не делайте иллюзий, японцы наверняка будут наступать. Им, вероятно, помогут все без изъятия союзники. Готовьте минные заграждения около Иркутска или в Забайкалье».

Следом за японцами на российской территории оказались контингенты из Великобритании, Франции, Италии, Румынии, Польши и, наконец, американский экспедиционный корпус в 11 тысяч человек.

Вот и «железные корабли».

26 мая бойцы чехословацкого корпуса взяли Челябинск. Следом, в июне, — Томск, Пензу, Сызрань.

Характерно, что советская литература (левоэсеровская или большевистская — тогда ещё не имело значения) в те трагические дни в общественном сознании была представлена всего несколькими именами, нам уже известными.

В московской газете «Новости дня» в апреле была опубликована заметка Ирины Трубецкой «Печальная летопись: Приспособляемся», где говорилось: «Большевики радостно заверяют, что страна понемногу приспособляется к их власти. Очевидно, и среди писателей многие решили приспособиться… В стан левых эсеров перекочевали и критики Иванов-Разумник, Лундберг, и мистик Блок, и антропософ Андрей Белый, и „поэты из народа“ Клюев, Ширяевец, Есенин».

«Приспособленцев» только начали перебирать, а они сразу же закончились. Никто из будущих правоверных советских литераторов — ни Горький, ни Алексей Толстой, ни Пастернак — среди них не фигурировал. Поэтов можно было пересчитать по пальцам одной руки: пять верёвок для всех — и нет советской поэзии.

У Есенина в те месяцы была возможность отойти, спрятаться, в конце концов, в деревне и сидеть там молча, чтобы потом, если спросят, сказать, что он по юности, сгоряча, насочинял бог знает что.

Американский сенатор Пойндекстер писал в «Нью-Йорк таймс» в июне 1918 года: «Россия является просто географическим понятием, и ничем больше никогда не будет. Её сила сплочения, организации и восстановления ушла навсегда. Нация не существует».

Сказанное американским сенатором неожиданно оказалось созвучным написанному тогда же Есениным в «Сельском часослове».

Но повёл Есенин себя ровно противоположным образом. До конца 1918-го и в зиму 1919-го, в разгар Гражданской, он написал три самые дерзкие свои революционные поэмы — «Иорданская голубица», «Пантократор» и «Небесный барабанщик».

* * *

29 мая — по новому стилю 11 июня — Зинаида родит в Орле белокурую голубоглазую девочку. Назовут Таней. Крёстным отцом запишут Володю Чернявского.

Недолго просидев с ребёнком, Райх устроится на работу инспектором Орловского наркомпроса. Затем — заведующей секцией окружного военного комиссариата. Следом — заведующей красноармейским клубом.

Есенин едет из Москвы — но не к жене, посмотреть на дочь, а в Константиново, проследить, как приживаются новые декреты, послушать, о чём говорят мужики.

Ну и к Лидии Кашиной заглянуть, если она там.

Сестра Катя:

«В селе у нас творилось бог знает что.

— Долой буржуев! Долой помещиков! — неслось со всех сторон.

Каждую неделю мужики собираются на сход.

Руководит всем Мочалин Пётр Яковлевич, наш односельчанин, рабочий коломенского завода».

Из него потом получится Прон Оглоблин в поэме «Анна Снегина».

Есенин посещал все собрания и сходки.

«Настроение у него было, как у всех — приподнятое», — вспоминает Катя.

На одном из собраний Мочалин предложил в прямом смысле разорить усадьбу Кашиной, чтобы даже духу помещичьего не осталось.

Есенин, пишет сестра, взял слово — и «давай его крыть»: «Это, говорит, неправильно, у нас нет школы, нет больницы, к врачу за восемь вёрст ездим. Нельзя нам громить это помещение».

Мать поведением Сергея была недовольна: её вообще пугало, когда сын один выступал против всех.

Дома выговаривала ему:

— Она тебя просила, что ль, заступаться? Стоял бы в толпе и не подавал лишний раз голос. А если её завтра жечь будут, ты что, тушить побежишь? То императрица у него, то барыня — не живёт, как люди.

— Никто меня не просил, — отвечал матери Сергей. — Но ты же видишь, что делают? Растащат, разломают всё, и никакой пользы. Сохранится целиком — хоть школа будет, хоть амбулатория. Ведь ничего нет у нас!

Мать:

— А я вот что скажу — в драке волос не жалеют. И добро это не наше, нечего и горевать о нём.