Есенин в быту

– В Москве я нашёл Есенина в книжном магазине писателей на Никитской… Уходя от Есенина, я попросил его подарить мне свои стихотворения. Он открыл стекло прилавка, вынул две тонкие книжки стихов и написал: «Земляку Саше Силкину. С. Есенин». К моему великому огорчению, эти книжки не сохранились. Мой отчим сжёг мои книги за то, что я, по его мнению, трачу много денег на их покупку.

В лавке «Художники слова» побывали все пассии поэта, но об этом несколько позже.

* * *

В творческом плане 1919 год начался для Есенина изданием поэмы «Пантократор», а закончился написанием в сентябре «Кобыльих кораблей» – последней из так называемых революционно-космических поэм. Много времени ушло у Сергея Александровича на создание теоретической работы «Ключи Марии».

«Пантократор» – слово греческое и означает «всевластитель», «вседержатель». В качестве таковых в поэме выступают Бог и Красный конь:

Тысячи лет те же звёзды славятся,
Тем же мёдом струится плоть.
Не молиться тебе, а лаяться
Научил ты меня, господь.

За седины твои кудрявые,

За копейки с златых осин
Я кричу тебе: «К чёрту старое!»,
Непокорный, разбойный сын.

Красный конь в русских народных сказках отождествлялся с солнцем, поэт просит его:

Мы радугу тебе – дугой,
Полярный круг – на сбрую.
О, вывези наш шар земной
На колею иную.

Об этой жажде перемен и стремлении к чему-то новому и лучшему Г. Ф. Устинов, на глазах которого создавалась поэма, писал: «В „Пантократоре“ Есенин больше всего сказался как революционер-бунтарь, стремящийся покорить к подножию Человека-Гражданина мира не только Землю, но и весь мир, всю природу. Он верит в неисчерпаемый источник человеческих сил и талантов, верит в непобедимую силу коллективного творчества, – силу, которая, если захочет, то может вывести Землю из её орбиты и поставить на новый путь» (2, 371).

«Кобыльи корабли» называли поэмой голода. Мариенгоф связывал её появление с картиной, которую он наблюдал с другом в Москве:

«В те дни человек оказался крепче лошади. Лошади падали на улицах, дохли и усеивали своими мёртвыми тушами мостовые.

Мы с Есениным шли по Мясницкой. Число лошадиных трупов, сосчитанных ошалевшим глазом, раза в три превышало число кварталов от нашего Богословского до Красных ворот. Против Почтамта лежали две раздувшиеся туши. Чёрная туша без хвоста и белая с оскаленными зубами.

На белой сидели две вороны и доклёвывали глазной студень в пустых орбитах. Курносый „ирисник“ в коричневом котелке на белобрысой маленькой головёнке швырнул в них камнем. Вороны отмахнулись чёрным крылом и отругнулись карканьем.

Вторую тушу глодала собака. Протрусивший мимо на хлябеньких санках извозчик вытянул её кнутом. Из дыры, над которой некогда был хвост, она вытащила длинную и узкую, как отточенный карандаш, морду. Глаза у пса были недовольные, а белая морда окровавлена до ушей. Словно в красной полумаске. Пёс стал вкусно облизываться.

Всю обратную дорогу мы прошли молча».

От создания «Пантократора» до написания «Кобыльих кораблей» прошло полгода, а взгляд Есенина на торжество большевиков очень и очень изменился:

Злой октябрь осыпает перстни
С коричневых рук берёз…

* * *

Видно, в смех над самим собой
Пел я песнь о чудесной гостье…

Чудесная гостья – это революция, Октябрьская революция, которую поэт называет злой. Он ещё признаёт, что большевики ведут Россию в будущее, но уже не хочет быть с ними:

Вёслами отрубленных рук
Вы гребётесь в страну грядущего.

* * *

О, кого же, кого же петь
В этом бешеном зареве трупов?

Этого Есенин не знает, но решительно отстраняется от тех, кто творит насилие, предпочитая «безобидный» мир зверей:

Никуда не пойду с людьми
Лучше вместе издохнуть с вами,
Чем с любимой поднять земли
В сумасшедшего ближнего камень.

Современная поэту критика вполне лояльно отнеслась к последней маленькой поэме Есенина, но, конечно, не оставила без внимания имажинистские «закидоны» автора: «Что касается техники стиха, то какая уж там техника: не до жиру, быть бы живу! Понадобилось бы перебрать все рифмы, чтобы указать на неожиданные открытия» (М. А. Дьяконов); «Русская литература сделала шаг вперёд! От брачных утех с козой мы дошли до овцы»[33] (журн. «Книга и революция», Пг, 1920, № 1, с. 39).

Единственным литератором, решительно не принявшим поэму, был недавний товарищ и коллега Сергея Александровича Н. А. Клюев: