Есенин в быту

Впечатление было не из приятных, но, к счастью, хорошего оказалось больше. По вечерам в обществе симпатичных девушек Сергей Александрович читал стихи, шутил и забавлялся от всей души. Повицкий писал позднее: «Есенин из этой группы девушек пленился одной и завязал с ней долгую нежную дружбу. Целомудренные черты её библейски строгого лица, по-видимому, успокаивающе действовали на „чувственную вьюгу“, к которой он прислушивался слишком часто, и он держался с ней рыцарски благородно».

Во дворе дома, у конюшни, стоял заброшенный тарантас. И часто видели в нём пару: поэта и её – Евгению Лившиц. Они сидели, взявшись за руки. Есенин читал стихи или что-то рассказывал, а то молча смотрел на неё, любуясь тёмными библейскими глазами Жени.

Как-то за обедом одна из девушек, проходившая за спиной поэта, простодушно воскликнула: «Сергей Александрович, а вы лысеете!» – и указала на еле заметный просвет в волосах Есенина.

Тот мягко улыбнулся, а утром за завтраком прочёл всем:

По-осеннему кычет сова
Над раздольем дорожной рани.
Облетает моя голова,
Куст волос золотистый вянет.

Полевое, степное «ку-гу»,

Здравствуй, мать голубая осина!
Скоро месяц, купаясь в снегу,
Сядет в редкие кудри сына.

Скоро мне без листвы холодеть,

Звоном звёзд насыпая уши.
Без меня будут юноши петь,
Не меня будут старцы слушать.

Новый с поля придёт поэт,

В новом лес огласится свисте.
По-осеннему сыплет ветр,
По-осеннему шепчут листья.

…Из Харькова Мариенгоф и Есенин уехали после 19 апреля. В Москве Сергей Александрович не задержался – поспешил в Константиново. В пенатах он написал второй вариант поэмы «Кобыльи корабли» и стихотворение «Я последний поэт деревни». Поэт душой отдыхал от городской суеты и тревоживших его политических новостей. Но засидеться в деревне не получилось: в Москву звали подзапущенные издательские дела. Пришлось возвращаться.

В столице Есенина ждала весточка из Харькова – писала Лившиц. 8 июня Сергей Александрович откликнулся: «Милая Женя! Сердечно Вам благодарен за письмо, которое меня тронуло. Мне казалось, что этот маленький харьковский эпизод уже вышел из вашей головы».

Далее Сергей Александрович коротко написал о своих занятиях и так закончил своё послание: «Желаю Вам всего хорошего. Вырасти большой, выйти замуж и всего-всего чего Вы хотите».

Лукавил поэт, желая Лившиц замужества, ибо через два месяца писал ей нечто другое: «Милая, милая Женя! Ради Бога не подумайте, что мне что-нибудь от Вас нужно. Я сам не знаю, почему это я стал вдруг Вам учащённо напоминать о себе. Конечно, разные бывают болезни, но все они проходят. Думаю, что пройдёт и это» (6, 144).

Если Есенин имел бы в виду действительно болезнь, он написал бы «эта». Нет, он говорил о своём чувстве к поразившей его библейской красотой девушке. Для неё поэт тоже был небезразличен, и в сентябре она приехала в Москву. Современница вспоминала:

«Осень 20-го года. Есенин читает новые поэмы „Сорокоуст“, „Исповедь хулигана“. На эстраде слева сидят радостные и гордые этой честью друзья поэта, всё больше девушки: Бениславская с подругами и… и какая-то совсем новая фигура – немолодая женщина, темноволосая. Сидит очень прямо, руки на коленях, как у каменного Рамсеса, ни тени улыбки на длинном лице… Издалека она и впрямь смотрится пожилой. Нет, это совсем молоденькая девушка. Из Харькова. Отчаянно влюблена в Есенина и, заметь, очень ему нравится. Но не сдаётся (не в пример своим сёстрам и стихолюбивым подругам!) Словом, Женя Лившиц. Вблизи харьковчанка оказалась стройной худощавой девушкой со строгим и очень изящно выточенным лицом восточного, пожалуй, склада. Глаза томные и грустные. Сжатые губы. Впредь я буду встречать её довольно часто, то на вечерах в Политехническом и Доме печати, то в книжной лавке имажинистов. Живо запомнилась такая картина: они стоят друг против друга, разделённые прилавком, Женя спиною к окну витрины, Есенин – на полном свету. Взгляд Есенина затоплен в чёрную глубину влюблённых и робких девичьих глаз…»

Женя любила великого поэта, но на интимную близость не шла. Раздосадованный Есенин как-то изрёк:

– Она будет мужу любовь аршином отмерять.

На что Повицкий, довольный упорством девушки, отметил в своих записках: «Это, пожалуй, была единственная девушка, не ставшая в его руках женщиной».