Эсеры. Борис Савинков против Империи

«Миг один – и жизнь уходит,
Точно скорбный, скучный сон,
Тает, тенью дальней бродит,
Как вечерний тихий звон.
Только сбросил с глаз повязки
Первых юношеских лет —
Миг – и нет волшебной сказки,
Облеченной в яркий свет.
Лишь за гранью сновиденья
Воскресает все на миг:
Жизни прожитой мученья
И мечты далекой лик.
Мы, ограбленные с детства,
Жизни пасынки слепой:
Что досталось нам в наследство?
Месть да скорбь да стыд немой.
Что мы можем дать народу,
Кроме умных, скучных книг,
Чтоб помочь найти свободу?
Только жизни нашей миг.

С вами сочтется народ

Барщины, цепи, налоги
Фабрики гнет крепостной,
Замки, казармы, остроги, -
Дружно снесем мы долой!

Слава великий идеям,

Слава бесстрашным бойцам!
Разве и мы не сумеем
Двинуться ратью к дворцам?
Равенства, братства, свободы
Знаменем всех осеня,
Бросим мы в мрачные своды
Свет первомайского дня.
Грянем мы сомкнутым строем,
Царство насилья снесем:
Все на земле перестроим,
Все на свой лад заведем!

Под гнетом тягостных цепей

Средь малодушных, беззаботных
Здесь мрут в нужде сыны полей,
Здесь гибнут семьи безработных.
Там, на чужбине роковой,
В угоду рыцарям разбоев,
Под сенью ночи грозовой,
Смерть косит тысячи героев.

Здесь – тихий плач сирот и вдов

И покаянные молитвы
Слепых, растерянных рабов
Смягчают ужас дальней битвы.
Там – стыд, отчаянье, позор,
Здесь – беззастенчивая лживость.
Но здесь и там – безумцев хор
Глушит преступно справедливость.

О край родной! О, мой народ!»

Вступающим в партию социалистов-революционеров пропагандисты давали читать протест Каляева в Сенат:

«Мой отец служил околоточным надзирателем в варшавской полиции. Это был честный человек, он не брал взяток, и потому мы очень бедствовали. Братья мои выросли рабочими, и мне одному посчастливилось попасть в университет. С юных лет я свыкся с интересами труда и нуждою, и вскоре стал убежденным социалистом. Я верил в свои силы, восторженно стремился к высшему образованию и имел честные намерения быть честным общественным деятелем, тружеником на пользу родному народу. Я заявил впервые себя публично во время студенческого движения в 1899 году в Петербурге. В результате я был исключен без права обратного поступления и выслан на два года под надзор полиции в Екатеринослав. Это было для меня тяжелым ударом, навсегда определившим мою судьбу.

На все прошения принять меня в университет, даже по истечении срока надзора, я получил холодный отказ. Близость моя с революционными деятелями социал-демократии и влияние народовольческой литературы указали мне выход из неопределенного положения человека, которому отказано в праве жить и развиваться. С тех пор я стал убежденным революционером.

В декабре 1901 года я принял участие в комитете партии социалистов-революционеров накануне декабрьской демонстрации, которая была рассеяна и изранена полицией. Я был готов ответить на это покушением на жизнь тогдашнего губернатора графа Келлера, который вообще буйствовал в губернии, но, будучи одинок, должен был оставить свое намерение. Террористические идеи глубоко запали мне в душу, и я искал их разрешения в действии.

С жаждой знания, с жаждой такой деятельности, которая бы захватила меня всего, я уехал за границу, во Львов, где поступил в университет и занялся изучением революционной литературы. Там я определился окончательно.