Эсеры. Борис Савинков против Империи

Хуже всего городовые. Во истину трудно было переваривать их безграничную грубость и циничный произвол. Часто им хотелось ответить по настоящему. В Иване, Поэте, жили как бы две души: одна практика-революционера, другая – художника. Поэт был ценный работник. В его руках любая работа принимала оригинальный характер, он всегда оставался художником, всегда творил. Как исполнитель, он отличался самой строгой аккуратностью. Ему дня не хватало для работы. Он был вездесущ и часто поражал бесцельностью своих скитаний. По неуловимым признакам восстанавливал он звено за звеном целую цепь, которая вела к Цепному мосту. Встречался с министром там, где бы нам и в голову не пришло искать Плеве. Иван рассказывал мне: «Я очень популярен с лотком папирос. За то мне всюду дорога. Сами филеры покупают у меня папиросы, разговаривать при мне не стесняются. Вчера двое говорят: «Завтра нам отдых». Понимай, Плеве не выедет».

По условиям работы Поэт был изолирован, одинок среди громадного города, в неприятельском лагере. Зато, какая радость, когда случалось с ним поговорить. Под шумок грязного трактирчика, в пьяной толпе извозчиков и бедного люда, он, несчастный торгаш, и я, мещанин, решали мировые вопросы. Его душа была полнозвучной, на все давала свой отклик. Он говорил: «Либеральная пресса, общество… Трусы, рабы, слова не могут сказать, чтобы вслед за тем не ужаснуться собственной дерзости. Шаг вперед, два шага назад, и так безжалостны к чужой мысли. Требовалось дело, а не слово, пропаганда перестала удовлетворять».

Каляев болел любовью к народу, любил его совестливо, с жалостью говорил о темноте народной, и с грустной иронией о смешном в народных обычаях. В нем целостно соединялись нежная артистическая организация с бурным чувством ненависти к произволу, от которого страдал народ. Нежность силы и красоты – вот из чего была соткана душа поэта.

Для Ивана товарищ был воистину нечто священное. В конце он говорил: «Тратим столько энергии, искусства, и на что! Как подумаешь, становится страшно. Ужасная охота на человека! Проклятые! Они превращают нас в сыщиков. Я рад, что скоро конец, в нем награда за все. Хватит прятаться, выслеживать, там мы сойдемся в открытую, лицом к лицу, и посмотрим, кто побледнеет при виде врага. Моя ненависть крепнет день ото дня. Эта японская война! Гонят народ, как на бойню, и никакого протеста. Повальная эпидемия глупости. Ни проблеска. Душно становится в этой атмосфере. Тоскуем по жизни. Светлая, умная жизнь, она затаилась и зреет в темноте, чтобы вспыхнуть ярким пожаром, когда придет ее черед. Ищешь в чужой толпе друзей, тех, кому принадлежит будущее. Всматриваешься в лица рабочих, студентов и думаешь: не он ли? Когда ходишь среди дворцов, создается иллюзия, как будто мы покинуты в битве с этими каменными громадами. У меня сжимаются кулаки при виде дворцов. О дворцы! Погодите, скоро задрожите вы там с вашими обитателями. Я часто думаю о последнем моменте, он уже начинает казаться близким, сбыточным. Мне бы хотелось погибнуть на месте, отдать все, всю кровь, до капли. Ярко вспыхнуть и сгореть без остатка. Смерть упоительна. Но есть счастье еще выше, умереть на эшафоте. Смерть в момент акты как будто оставляет что-то незаконченным. Весь развернешься, расцветешь и умрешь в полном цвете, как созревший колос. Чудесный, мистический брак с идеей. Я хочу излить на них все, что накипело на сердце, хочу заклеймить судей, поставить к позорному столбу самодержавную Россию, эту всесветную сводницу. А затем, умереть спокойно и гордо, со сладким сознанием, что все исполнено, вся чаша выпита. Иди на акт и потом на эшафот, умрешь, как будто дважды отдашь две жизни».

Обсуждались детали, предусматривалось все, что могло послужить помехой к победе. Самое опасное, если охрана окажется на высоте и не допустит близко к карете. Кидать издали – повторять рысаковскую неудачу. Необходимо прежде остановить лошадей, а потом кончать наверное. Иван хотел броситься с бомбой под лошадей и ручался к ним прорваться, сам себя приговаривая к верной и ужасной смерти, на клочки.

Настал последний день – 15 июля. Поэт пошел вторым, с мыслью покончить то, что начнет первый. Но посчастливилось сразу, и он ушел. Ушел, чтобы придти вторично. Мечта его исполнилась вся. Совершил блестящее дело. Путь от акта до эшафота прошел гордо и честно. И умер славно. Упал, как колос созревший, полновесный. Сказочное сочетание силы, нежности, красоты и святости.

Да живет вечно…»