Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

По приезде в Ясную Поляну в четверг 3 1 августа 1906 г. я застал графиню Софью Андреевну в сильных болях. Она кричала и рвала все на себе. Сильные агонизирующие боли не уступали ни припаркам, ни кодеину, ни атропину. Больная день и ночь кричала от болей…

Из некоторых слов, перекинутых со Львом Николаевичем, я убедился, что он смотрит на дело безнадежно, считая, что смерть больной неизбежна.

Я прошел в комнату к больной, чтобы исследовать ее. Но увидал, что это невозможно вследствие страшных агонизирующих болей. Я потребовал морфий, вспрыснул 1/4 грана и положил лед на опухоль живота. Больная несколько успокоилась…

Окружающим и Льву Николаевичу я высказал, что хотя и не имею полной диагностики, но считаю более вероятным, что здесь имеется нагнаивающаяся и распадающаяся опухоль. И я пояснил Льву Николаевичу, как происходит этот процесс.

Он сказал:

– Вот как! Это интересно! В самом деле это должно быть так… Я вернулся в комнату с доктором С.М.Полиловым <ассистент Снегирева>, и мы начали рассуждать о предстоящей операции, принимая во внимание все обстоятельства: недостаточную дезинфекцию помещения; малый свет в операционной; быстро наступающие грозные моменты в течении болезни – воспаление брюшины, возможность перфорации (прободания); истасканность нервной системы больной; года ее; кроме того, общественное положение больной, ее громкую известность; интерес не только в России, но и за границей к судьбе больной; влияние исхода на жизнь и деятельность Льва Николаевича; огромная ответственность, взятая мною на себя, и т. д.

Но в пятницу положение больной стало хуже; боли не утихали, температура поднялась, и стали появляться грозные симптомы перитонита. Мы уныло проводили время, находясь в подавленном состоянии.

В 7 часов вечера приехали из Москвы ассистенты гг. Гайчман и Улитин, с инструментами и перевязочным материалом. С их приездом мы несколько ободрились, почувствовав почву под ногами. Грозные, пугавшие нас явления перфорации, могущие наступить ежеминутно, не застали бы нас теперь врасплох…

Ассистенты бодро принялись за приготовления к операции; закипели самовары, забурлили инструменты. И вся операционная наполнилась бодрящей деятельностью…

Состояние больной за ночь не улучшилось, а ухудшилось. Осмотрев больную вместе с врачами, я высказался:

– Время операции наступило. Операция неизбежна…

Врачи согласились со мною…

Я отправился к Льву Николаевичу и высказал ему необходимость безотлагательной операции.

Он ответил:

– Я смотрю пессимистически на здоровье жены; она страдает серьезной болезнью. Приблизилась великая и торжественная минута смерти, которая на меня действует умилительно. И надо подчиниться воле Божьей… Я против вмешательства, которое, по моему мнению, нарушает величие и торжественность великого акта смерти… Все мы должны умереть не сегодня, завтра, через пять лет. Я понимаю вас, что вы иначе действовать не можете. И я устраняюсь: я ни за, ни против… Вот соберутся дети, приедет старший сын, Сергей Львович. И они решат, как поступать… Но, кроме того, надо, конечно, спросить Софью Андреевну. И если она ничего не будет иметь против, тогда вы можете делать ваше дело.

Я сказал:

– Может быть, и не надо делать операции. Но тогда найдите средства, как утишить боль и страдания. Я не знаю другого средства, кроме операции.

– Страдания необходимы: они помогают подготовиться к великому акту смерти.

– Оставимте академические споры! Я пришел вас не убеждать, а высказать мнение, сложившееся у меня сегодня в решительное заключение. Я пойду к больной и спрошу ее, согласна ли она. Прошу и вас сделать то же.

Л.Н. отправился и сказал, что больная согласна на операцию. Явились дети Толстых и заявили, что и они считают операцию необходимой. Лев Николаевич сказал и им то же, что и мне.

Больная пожелала проститься, предварительно вымывшись и переодевшись, с детьми и окружающими, т. е. с прислугой, которая поочередно входила и, плача, прощалась…

Без 20 минут в 12 часов дня, тут же, в спальне графини, приступлено было к наркозу. В 8 минут 1-го больная была перенесена в операционную. В 17 минут 1-го больная еще не уснула. И только в 32 минуты 1-го был произведен брюшной разрез. По вскрытии брюшины встретился утолщенный сальник, и, раздвинув кишки, можно было увидеть опухоль. Имея в виду, что опухоль тонкостенная и наполненная кровянистой жидкостью, я, чтобы избежать лопания ее внутри, увеличил брюшной разрез. После этого опухоль была легко извлечена. В 12 часов 58 минут операция была окончена, и больная перенесена в постель. Таким образом операция с момента разреза до окончания продолжалась около 26 минут. Наркоз прошел благополучно: ни цианоза, ни падения пульса не замечалось. Были попытки к рвоте. Крови не потеряно ни капли.

Когда брюшная рана была зашита, я послал семье Толстых сказать, что операция кончена. Все вещи из операционной стали быстро удаляться, и комната очищаться. Я был весь в испарине и попросил дать мне что-нибудь накинуть на себя. Мария Львовна принесла мне отцовский халат, в котором я и вошел в спальню графини, чтобы показать семье Толстых удаленную опухоль.

Уходя из комнаты, я встретил Льва Николаевича. Он был бледен и сумрачен, хотя казался спокойным, как бы равнодушным. И, взглянув на кисту, ровным, спокойным голосом спросил меня:

– Кончено? Вот это вы удалили?..

Больную было воспрещено посещать всем, кроме Льва Николаевича. Он видел все это и сказал:

– Не напрасно ли произведена операция?

На это я ответил:

– Положение тяжелое, но, наверно, лучшее, чем было до операции…

Через четыре дня после операции, когда больная была вне опасности, я покинул дом Толстых… Утром я пришел проститься с Л.Н. в его кабинет. Он находился там один, в своем обычном утреннем костюме, и что-то читал. Он был сумрачен и принял меня очень сухо… Он был мало разговорчив, сидел все время нахмурившись и, когда я стал с ним прощаться, даже не привстал, а, полуповернувшись, протянул мне руку, едва пробормотав какую-то любезность. Вся эта беседа и обращение его произвели на меня грустное впечатление, Казалось, он был чем-то недоволен, но ни в своих поступках и поведении или моих ассистентов, ни в состоянии больной причины этого недовольства я отыскать не мог. Обсудивши все, я приписал это мрачное состояние его усталости и измученности.

В нем, несомненно, происходила великая борьба: отрывалась от него половина его существа, нарушалась цельность продолжительной жизни.

И он однажды сказал больной графине:

– Вот ты лежишь и не ходишь, и не слышу я по комнатам топота твоих ног, и знаешь, не слыша их, я плохо читаю и плохо пишу.

И в те минуты, когда он посещал ее после операции, сколько нежной трогательности было в его взгляде, его голосе при обыкновенно шутливых выражениях!

А тут в тихую, размеренную жизнь ворвалось что-то чуждое и, может быть, враждебное ему. Явилась масса новых людей, перевернувших весь порядок жизни для своих целей, сбивших с ног прислугу, заставивших всех говорить только об операции, волноваться только операцией. И все это происходило под стоны и крики больной, которой становилось все хуже и хуже. Тяжелое спустилось в дом и всех придавило. Он один стоял вдали и, уходя в парк, молился там. Что должно было совершаться в душе его в этой уединенной скорби?! И что же удивительного, что что-то оскорбленное закралось в его душу и что это оскорбленное падало на главного виновника – оператора…

Через месяц я снова был в Ясной Поляне, снова увидел приветливых, ласково расположенных ко мне детей Льва Николаевича, графиню, изящно одетую, и ласкового, гостеприимного хозяина. Л.Н. встретил меня с обольстительною приветливостью и джентльменством. Речь его лилась скромно, изысканно, с трогательною дружелюбностью…

И такое сильное впечатление, такой контраст отъезда и приезда моего оставил Л.Н. во мне, что я сказал себе, «Больше не хочу видеть его, ибо уже никогда не увижу его в таком обольстительном виде. И пусть я умру с этим впечатлением. Это – мое».