Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

Чтобы не возвращаться к этому, скажем наперед, что такой же или очень похожий упадок сил душевных и физических настигнет Толстого и на распутье по завершении следующей большой работы, романа «Анна Каренина». В его письмах и свидетельствах близких встречаем буквально те же обозначения его недомогания: «нездоровится физически и нравственно», «самое унылое, грустное, убитое состояние духа», «мучительно и унизительно жить в совершенной праздности», «все так же презренен и противен самому себе», «совсем разнемогся»…

Софья Андреевна уговаривает его отправиться к Захарьину, – в письме к сестре она передает физические признаки заболевания мужа: «Захарьин поставил ему пиявки, но лучше не стало. Хотя на вид он и здоров, то есть толст, красен, всё ест, но руки холодные, голова постоянно болит, пойдет ходить – устанет. Спит и вздрагивает ужасно, и я боюсь одного – удара. Судя по словам Захарьина, он не считает этого невозможным».

Очень примечательно обозначит характер своего недомогания сам Лев Николаевич: «чувствовал себя больным и падающим телом и духом, и тоже не мог бы сказать (у докторов я и не спрашиваю), что со мной было, – но я был болен». Софья Андреевна, склонная всматриваться в малейшие оттенки его самочувствия, напишет сестре: «Здоровье Левочки не очень дурно, но он весь очень ослабел: и желудок, и силы, и расположение духа, и простуде стал подвержен. А главное, не может писать и работать. Это ему отравляет жизнь».

Несколько лет спустя – в период очередного творческого «застоя» – он жалуется (в письмах из Ясной к Софье Андреевне в Москву) на усталость, нервы, унылое состояние, на головную боль «по-мигренному», – «это период моего желчного состояния: во рту горько, ноет печень и все мрачно и уныло». Но… – обнадеживает он жену, себя самого, – приходят в голову мысли о поэтической работе.

Софья Андреевна откликается восторженно: «Каким радостным чувством меня вдруг охватило, когда я прочла, что ты хочешь опять писать в поэтическом роде… <курсив С.А.> Вот в чем спасенье, радость; вот на чем мы с тобой опять соединимся, что утешит тебя и осветит нашу жизнь» (семейный разлад – всё очевиднее).

Толстой отвечает: «Должно быть, я нездоров был и теперь поправляюсь… Я почти уверен, что мне будет лучше после этой мигренной головной боли и особенно горечи во рту… Печень печенью, а душевная жизнь своим порядком».

Николай Николаевич Гусев убежден: «Во всю свою жизнь Толстой заболевал не столько от физических, сколько от нравственных причин».

Причины физические и нравственные

После мрачной зимы 1871-го Лев Николаевич решает все же вновь обратиться к целительному кумысу, отправляется в уже знакомое ему башкирское кочевье Каралык. Он еще на пути туда – с парохода спешит уведомить жену: «Здоровье мое не только ничего, но кажется мне, даже совершенно хорошо».

Но это – под горячую руку, от быстрой смены впечатлений, отказа от привычных условий жизни. Через день он признается, что «до сих пор не выходил из тоски», четко отделяет здоровье физическое от душевного: «Я бы сказал, что совсем здоров, коли бы не бессонницы и очень унылое расположение духа», надеется, что «арзамасского ужаса» на сей раз не случится (значит, думает о нем, боится).

Наконец, уже по приезде на место: «Здоровье все нехорошо. С тех пор, как приехал сюда, каждый день в 6 часов вечера начинается тоска <курсив Толстого>, как лихорадка, тоска физическая, ощущение которой я не смогу лучше передать, как то, что душа с телом расстается… Главное, слабость, тоска, хочется играть в милашку и плакать»… Он дает себе десять дней: «Если не пройдет тоска и лихорадка, то поеду домой… Нет умственных, и главное поэтических, наслаждений. На все смотрю, как мертвый… Только вижу, что есть; понимаю, соображаю, но не вижу насквозь, с любовью, как прежде. Если и бывает поэтическое расположение, то самое кислое, плаксивое, – хочется плакать».

Настроение понемногу развеивается («кумыс удивительный напиток»), дух укрепляется, пробуждается здоровое, сильное поэтическое чувство: «Здесь очень хорошо и значительно всё… Если бы начать описывать, то я исписал бы сто листов, описывая здешний край и мои занятия… Край здесь прекрасный, по своему возрасту только что выходящий из девственности, по богатству, здоровью и в особенности по простоте и неиспорченности народа».