Если бы я не был русским

Незнакомка пристально вглядывалась в Ивэна, зрачки её были расширены.

— Простите, я ошиблась. Но вы так похожи.

— Меня зовут Ивэн.

— Ивэн, я прошу вас, раз уж так получилось, что мы встретились, не оставляйте меня одну. Это ничего, что вы не Саша. Он бросил меня. Я схожу с ума. Я не знаю, что со мной может случиться. Я так одинока. Не бросайте меня, пожалуйста, хоть вы.

— Но я же не Саша.

— Да, да, Ивэн, извините. Это ужасно, что приходится обращаться к чужим на улицах… — При слове «чужим» сердце Ивэна дрогнуло. К тому же у неё был чудный голос с трагедией в согласных и тревожным искушением в «а», «о» и особенно в «у», и вот теперь мы с Викторией совсем одни.

— А кто такая Виктория?

— Моя дочь.

— Значит, вы не так одиноки?

— Виктория милая, но она ревновала меня к Саше. Мы сидим дома двое, но каждая в своей комнате. Пойдём к нам, Ивэн, тебя послал ко мне сам Бог.

И ошарашенный этим натиском Ивэн был увлечён за руку из одного переулка в другой, потом в третий, затем, при последней неубедительной попытке вырваться, втащен за руку в парадную дома и, наконец, водворён в некую, довольно респектабельную квартиру, обстановка которой странным образом благотворно подействовала на взвинченные нервы преследователя, самого попавшего в западню. Квартира не походила на притон мафиози (как будто он бывал в них), и дверь им действительно отворила Виктория, девочка лет 13–14.

— Ты, наверное, хочешь есть, — хлопотала женщина, — Виктория, ну-ка займись гостем, а я сейчас. — И она удалилась, а Виктория стала накрывать на стол, что было весьма кстати, ибо в имперском городе Киеве людям, не желавшим, подобно Ивэну, есть мясо наших младших братьев по разуму, приходилось туго. В кафе, ресторанах и просто буфетах всё было только с мясом и салом. Даже знаменитые украинские вареники в спец. вареничных, и те содержали убоину, а на возмущение Ивэна: «Да разве вареники бывают с мясом и где же ваши знаменитые вареники с творогом, картошкой или с вишнями?» — работники киевского общепита отвечали загадочным покручиванием указательных перстов у благородных и высоких радяньских лбов. Не собирался Ивэн рассиживаться в этом странном доме, но когда увидел полный стол яств, по его неосторожному замечанию, без продуктов, содержащих трупные яды, зато с тремя сортами сыров и бутылкой редкого вина «Троянда Закарпатья», дрогнуло суровое сердце романтика под натиском желёз внутренней секреции.

Виктория оказалась действительно милой девочкой и умелой хозяйкой. Пока мама, которую, как выяснилось, звали Олей, отсутствовала, она занимала порывавшегося уйти Ивэна светским разговором и авантажно, как взрослая, юлила попкой во время проходов из кухни в гостиную и обратно. Вскоре появилась и Оля, массирующая предплечье левой руки и в шикарном гаремном халатике, не покрывавшем её весьма недурных коленок. Вид у неё был значительно более спокойный, чем при первоначальной встрече, и Ивэн, всё же подозревавший, что попал к больной или сумасшедшей, окончательно успокоился.

Сели за стол. Оля пила, едва пригубливая, а всё больше подливая дорогому гостю. Быстро захмелевший с голодухи и отвычки от благородных вин Ивэн уже не так борзо рвался вон, в одиночество улиц. Исчезнувшая на некоторое время Виктория к удивлению Ивэна возникла за столом уже с накрашенными губками и припудренным носиком, а также в джинсовой мини-юбке и модной американской майке. «Кажется, стопроцентная нимфетка», — подумал Ивэн и сам удивился безапелляционности своего суждения в абсолютно незнакомом ему, да и не особенно интересовавшем доселе вопросе. А новоиспечённая сестра Лолиты Первой тоже выпила рюмку вина и, включив не слабый импортный видик, поставила кассету с музыкальными видеоклипами. В подборке клипов оказались и любимые Ивэном «Роллинги», отчего он совсем размяк и опомнился только, когда Оля стала выпроваживать Викторию спать.

Когда они остались вдвоём, Оля достала из серванта французский коньяк и разлила по рюмкам. Ивэн стал отказываться, утверждая, что он должен идти, и ему неудобно. Оля же утверждала, что налитый коньяк должен быть выпит, так как не выливать же его, а к тому же, он не должен оставлять её одну, ну хотя бы ещё с часик. Наконец Ивэн согласился остаться ещё на час и выпил свою рюмку. Коньяк был бесподобен на вкус, мягок, как мякоть девичьих губ и ароматен, словно можжевельник, вымоченный в духах «Нина Риччи», но, о, ужас! При полной, как ему казалось, ясности мыслей, он не мог встать с дивана и сделать хотя бы один шаг. А Оля, пригасив свет, давно уже без халатика, сидела у него на коленях, целовала его в шею и напирала своими спущенными с поводков «затворницами» на его выпотрошенную из рубашки грудь. Он слабо отталкивал их… а она, бормоча ему на ухо «Саша, Саша», рвала с него и брюки.