Если бы я не был русским

«Если мы только и можем, что убегать в кочегарки, братства и горы от самих себя, то к чёрту всех нас с кочегарками и братствами вместе взятыми. Если вся наша сила исходит в мир истраханными сестрами и опустошённой винно-водочной посудой — к чёрту нашу силу, посуду и сестёр. А если мессианство русского народа заключается в еврейских, казахских и прочих погромах, то к чёрту «Русский союз», русских зигфридов и весь русский народ со мною вместе. Я покажу ИМ, что значит «ярость благородная вскипает, как волна»».

Строгую логическую последовательность от кочегарок, водки, сестёр и русского народа до «благородной ярости» и пистолета, принесённого в кармане пиджака на Исаакиевскую площадь, проследить довольно трудно, но возможно при наличии доброй воли и при понимании обстоятельств, когда искусство и любовь кочуют по подвалам, а полиция и номенклатура удобно устроились в светлых административных небоскрёбах.

По кому собрался выпалить мой отчаявшийся герой, я, право, не знаю, но судя по местности, где он вознамерился это сделать, Исаакиевской площади, не по голубям и не по милиционерам. По ним можно и в другом, менее приметном месте бахнуть. А слышал я, что как раз в эти дни должен был на площади перед горисполкомом приключиться большой всенародный митинг с участием от народа лидеров «Русского союза» и от представителей власти — «отцов» города. Кто из них интересовал Серафима больше, не знаю, но думаю, и те, и другие.

Признаться, я, генеральный манипулятор, к террору и насилию, как и каждый действительно культурный человек, отношусь однозначно неодобрительно. Но я не собираюсь превратить страницы моей повести в манифест моей личной культурности и неодобрительности. И самое важное то, что герой давно уже живёт самостоятельной жизнью, направить которую в благополучное русло хеппи-энда я при моей любви к подлинности и достоверности, кажется, уже не могу.

Глава, посвященная памяти Джона Бутса и иже с ним

В полдень, время, назначенное для митинга, вся площадь оказалась забитой народом. Близлежащие улицы, набережная Мойки и скверик возле гостиницы тоже запрудил пришлый подозрительный люд. Большинство собравшихся неуловимо походили друг на друга выражением лиц, манерой поведения, кое-какими плакатиками и особенно формой одежды, чёрной или клетчатой фактуры и с красными или чёрными галстуками. Многие были в чём-то вроде дореволюционных поддёвок. На ступенях исполкома стояли на стойках два микрофона, и кто-то пробовал в них по очереди звук, считая: раз. два. раз. два… Но вот народ зашевелился, заволновался, раздались крики и аплодисменты. Сквозь толпу пробирался некто, кого все уважали. Некто вылез к микрофону и крикнул в него какое-то специфическое приветствие. Площадь взвыла, заколосилась тысячами поднятых, машущих рук. Растворились двери исполкома, и из них вышли, видимо, «отцы». Серафим, стоявший близко у микрофонов, хорошо видел лица тех, кого он должен был не убить, нет, просто удачно поместить в прицел и продырявить, хорошо бы дважды, вот и всё. Смерть, как философский аспект бытия, здесь отсутствовала. Важны были дырки. Одна — хорошо, две — прекрасно, три — превосходно.

Миг единения Джонов Бутсов, Гриневицких, Сирхан Сирханов, Чэпмэнов, Шарлотт Кордэ и многих, многих других представителей этого почтенного племени пробил, и в пыльном алтарном воздухе угрюмого храма террора оживились иссохшие тени демонов, подзабывшие было вкус свежей, государственной важности кровушки.

Толпа стеснилась, и её перед самыми микрофонами сдерживала цепочка милиционеров и ребят в поддёвках с голубыми повязками, на которых чернели буквы PC. В тесноте и давке Серафим вытащил пистолет из кармана и опустил его вниз дулом. Другой рукой он пытался оттолкнуть кого-то впереди, своей широкой спиной заслонявшего лидера «Русского союза», довольно эмоционально выкрикивавшего свою боевую программу. Наконец спина уступила и отъехала куда-то вбок. А не далее как в пяти метрах от Серафима перед микрофоном стоял объект огнестрельного манипулирования. В кулаке его трепетал листочек с речью, но он, не глядя в него, плевал в микрофон словами, от которых рука Серафима, опущенная долу, поползла вверх. Лицо этого урода, слабосфокусированное в мозгу, находящемся в предшоковом состоянии, казалось удивительно знакомым, но откуда, вспоминать было бесполезно. Пистолет прополз уже почти половину отмеренного ему пути, когда чьи-то не очень сильные руки прервали его криминальный путь. Вцепившись в руку Серафима, рядом стояла Лина. Он не сразу понял, что это она, и сначала ударил её по рукам своей другой свободной рукой, вновь высвободив пистолет. Вокруг все затолкались, закричали в этот момент, и их возня совпала с волнами всеобщего людского моря.