Если бы стены могли говорить… Моя жизнь в архитектуре

В Риме нас встречал отец. Было непривычно видеть его после года разлуки, и я уверен, что он испытывал такое же удивление при виде нас. Дети быстро растут и меняются. Помню, в аэропорту я пошел перекусить и впервые попробовал кока-колу. Я все еще могу почувствовать тот вкус на губах. В тот вечер я ел пасту и бифштекс с кровью. В последующие дни мы побывали на Вилле Адриана, в Колизее, Пантеоне, Термах Каракаллы. Мне понравились римские сосны – зонтичные сосны, которые, казалось, обозначали линию горизонта, куда ни глянь, – и итальянский пейзаж в целом. Затем мы поехали на север, в Милан, где оставались месяц. Мы ездили на экскурсии на озеро Комо и в Стрезу, на Лаго-Маджоре, где дворцы на островах поднимаются из воды. Однажды вечером мы с братом поднялись на крышу миланского Дуомо. Я оказался под чарами орнаментальной готики, ее чистой архитектуры – наконец для меня это стало словом, с которым я начал считаться. Теперь я понимаю стратегию своих родителей: чтобы смягчить удар из-за необходимости оставить наш дом в Израиле, нам, детям, подарили три месяца чуда в Европе. Эта стратегия даст эффект на всю жизнь.

За два месяца путешествия мы также побывали в Париже и Лондоне. Впечатление было сильным. Архитектура, музеи, ландшафты и кухня – все это оказалось совершенно новым для пятнадцатилетнего юноши, который никогда не покидал пределы небольшого участка в Восточном Средиземноморье. Лувр, Версаль, Нотр-Дам, огромные парки Лондона, собор Святого Петра, Вестминстерское аббатство. Конечно, пунктом обязательной программы было посещение Музея восковых фигур мадам Тюссо – высокая культура была не единственным источником, к которому я приникал. Я впитывал все, радовался и лишь позже осознал, насколько изменил меня этот опыт.

Воспоминания о первом посещении крыши кафедрального собора в Милане остаются незабываемыми

Период взросления в Израиле в первые годы становления государства оставил во мне неизгладимый след. Но я осознаю, насколько замкнутой была среда. До пятнадцати лет я встречал не так много иностранцев, не пробовал незнакомую еду. Наш рацион состоял из традиционной кухни Алеппо – фаршированных баклажанов, жареной курицы и, конечно, хумуса (пюре из нута) и оливок. Лобстеры? Устрицы? Я даже не мог представить, что это можно есть. Я практически ничего не знал о мире, за исключением маленького мирка, который я ошибочно принимал за целую вселенную. Это было до эпохи телевидения и даже до магазинов со стеклянными витринами. А потом, совершенно неожиданно, меня бросили с головой в новую среду, точнее, во множество новых сред. Каждый день приносил открытие. К тому моменту, когда я попал в Монреаль после трех месяцев пребывания в Европе, я стал другим человеком.

Мы приехали в Монреаль в конце марта 1953 года, и нас встретила серость затяжной зимы и ранняя темнота. Нас окружали здания из мрачного кирпича, а не из сияющего известняка с белоснежной штукатуркой, к которым я привык. На земле еще лежал снег, но становилось все теплее, так что он потихоньку таял, и все собачьи кучки, скопившиеся за три месяца, смешивались с грязью и мусором, и улицы превращались в скользкое месиво. Несколько дней мы прожили в Queens Hotel на Пил-стрит, прежде чем смогли переехать в квартиру на Шербрук-стрит в Уэстмаунте, англоязычном районе города, говорящего на двух языках. Да, через несколько месяцев улицы станут зелеными, воздух – теплым, а небо – цветным. Но в тот момент я находился в состоянии абсолютного шока.

Глава 2 Идеи и наставники

С. 54: Рисунок «системы домов» из моей дипломной работы по архитектуре «Оболочка для жизни в городе» (A Case for City Living), 1961 г.

Именно в Монреале я решил стать архитектором. Город сформировал меня и в других важных аспектах, открыв ряд новых дверей, даже когда другие навсегда закрылись. Если бы моя семья не вырвала себя с корнями из привычного окружения, я вполне мог бы пойти по другому пути в жизни. Но Монреаль стал моим домом, и люди, с которыми я там встретился, повлияли на мой выбор.

Вскоре после нашего приезда в Монреаль я поступил в девятый класс средней школы Уэстмаунта. Администрация школы решила, что имя Моше слишком сложное и необычное и Моррис будет звучать лучше, и записала меня в своих документах «Моррис Сафди». Был уже апрель, и до конца учебного года осталось немного. Мы поняли, что мой английский слаб: я мог говорить по-английски – в конце концов, моя мама была британкой, – но письменный английский оставлял желать лучшего. Мой отказ делать домашнюю работу в Израиле обернулся против меня. Чтобы исправить ситуацию, родители отправили меня в летнюю школу в Лаврентийских горах, к северу от Монреаля. Школа состояла из трех или четырех хижин у реки, и в ней насчитывалось около десятка учеников.