Если бы стены могли говорить… Моя жизнь в архитектуре

Хотя школа располагалась в глуши, были здесь и положительные моменты. Например, одной из учениц была Николь, девочка моего возраста, при виде которой мое сердце трепетало от радости. В школе также был граммофон и хорошая коллекция классической музыки. До этого я редко слушал музыку: дома в Израиле у нас не было граммофона, да и радио включали не слишком часто. Здесь, среди деревьев у реки, я открыл для себя классическую музыку. Я начал с Римского-Корсакова, Чайковского и опер «Мадам Баттерфляй» и «Богема». Всего за два месяца, проведенных здесь, я превратился в меломана.

Когда осенью я вернулся в школу в Уэстмаунте, картина изменилась. Мой письменный английский стал гораздо лучше. Я мог писать слева направо почти так же легко, как писал на иврите справа налево. Мистер Бернард, мой учитель английского, познакомил меня с «Юлием Цезарем» и Книгой Иова – это была моя первая встреча с Шекспиром и Библией короля Якова. Конечно, я изучал Библию в Израиле и наизусть знал отрывки на иврите. Но меня никогда особенно не привлекало Писание, и я терпеть не мог манеру его преподавания, которая часто была неуклюжей. Теперь же, читая английскую версию Библии вместе с мистером Бернардом, я открыл чистую красоту Книги Иова во всей ее сложности с точки зрения морали и философии. Меня заинтересовала Библия в целом и эволюция иудаизма. Я стал все больше интересоваться самим английским языком и полюбил его. Увлекшись языком, я начал получать хорошие оценки и поразил всех. Средняя школа Уэстмаунта была особенным местом. За четыре года до меня ее окончил Леонард Коэн. Вице-президент США Камала Харрис, которая жила в Монреале, когда ее мать занималась исследовательской и преподавательской работой в Университете Мак-Гилла, стала выпускницей Уэстмаунта через 26 лет после меня.

Там же, в средней школе Уэстмаунта, я впервые встретил евреев, которые не были израильтянами. Ученики еврейского происхождения составляли примерно 25 % от всех учащихся школы, но эти канадские евреи были совершенно не похожи на тех евреев, которых я знал. Я был гордым израильтянином, который принимал как должное свою национальную идентичность и принадлежность к еврейскому народу. Еврейская идентичность была фактом, а не проблемой или чем-то таким, над чем надо работать. Иврит для меня был родным языком и говорить на нем было делом естественным.

Других учеников-евреев в Уэстмаунте волновали те же вопросы, что и всех остальных евреев Северной Америки: принадлежность к меньшинству, антисемитизм, необходимость отмечать праздники и соблюдать обычаи, которых ни у кого больше нет. Идентичность этих евреев была сложной и широко варьировалась. Некоторые выросли в ортодоксальных семьях, ревностно чтущих традиции. Меньшинство, посещавшее еврейские школы, могло говорить на иврите. Многие ничего не знали о еврейском наследии вообще. Они могли чувствовать сильную связь с еврейской общиной, но при этом постоянно осознавали свою принадлежность к меньшинству. В иврите есть слово «галут», означающее «изгнание», и мои одноклассники-евреи, будучи частью диаспоры, вызывали в памяти именно это слово. Я не мог по-настоящему считать себя одним из них. С некоторыми я дружил, но не общался с ними как с группой.

Я начал искать израильтян моего возраста, которые находились в Монреале в то время. Нашел шестерых, все они учились в разных школах. Я опять вернул свое имя – Моше, отрастил усы, что выглядело очень странно в канадской средней школе в 1950-х годах, но не было необычным в Израиле. В то же время я активно переписывался со своими друзьями в Хайфе и клялся, что, как только окончу среднюю школу, вернусь и вместе с ними пойду в армию. Этот план стал причиной ужасных ссор с родителями, особенно с отцом. Он неустанно работал, чтобы начать новую жизнь, а я все болтал о возврате к старой.

В нашей группе была девушка по имени Нина Нусинович – израильтянка, хотя она родилась не в Израиле. Нина выжила во времена Холокоста в Польше и приехала в Израиль в 1946 году, когда ей было девять. Нина не попала в нацистский концлагерь: в годы войны она скрывалась в польских лесах и на фермах, пережив ужасные испытания. Родители Нины оказались разделены во время войны, и после воссоединения и переезда в Израиль они развелись. Мать Нины по-прежнему жила в Израиле, а отец переехал в Канаду, снова женился и у него родился ребенок. Со временем отец пригласил Нину к себе. Нина была на год старше меня – ей было семнадцать – и оканчивала среднюю школу. Когда мы познакомились, Нина жила (несчастливо) со своими тетей и дядей – воссоединение с отцом и его новой семьей оказалось слишком трудным и привело к ссорам.

Нина была голубоглазой блондинкой – такая внешность в Польше во время войны не казалась характерной для евреев и, возможно, помогла ей выжить. У нее была обаятельная улыбка. Мы стали очень близки, но моих родителей эти отношения не радовали. Нина была из неполной семьи и не принадлежала к сефардам – «нашему народу». Мои родители представляли и желали для меня совершенно другого.