Если бы ты был здесь

Мы общаемся словно незнакомцы, которых только недавно представили друг другу, что, впрочем, очень похоже на правду. Мы смотрим повтор выпусков телешоу «Американский идол», и она показывает мне своих любимых певцов, которые пока поют в гаражах и гостиных, а не в студии с огромной аудиторией. Мы изучаем еженедельные меню «Гринс». Я рассказываю ей о маленькой собачке в желтом плаще, которую видела в парке, пересказываю книги, которые успела прочитать. Иногда мама берет какой-нибудь из своих фотоальбомов и рассказывает о своих путешествиях, я же в это время делаю зарисовки в альбоме для набросков. Она помнит мельчайшие подробности наводнений в Рио-де-Жанейро восьмидесятых годов, взрывов на Филиппинах, оползней в Уганде. Она была в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года, когда обрушились башни-близнецы и воздух стал белым от пепла и горя. Она запечатлела последствия стрельбы в ночном клубе «Пульс» в Орландо. Она сняла целую серию фильмов о «койотах», которые перевозили детей через мексиканскую границу.

– Из-за этого у меня были большие неприятности, – сетует мама, водя пальцем по фотографии мужчины и маленькой девочки, бредущих по бесплодной пустыне.

– Почему?

– Потому что я не сделала никого злодеем, – отвечает она. – Трудно обвинять кого-то в нарушении закона, когда этому кому-то не оставили иного выбора. Никто не бывает ни хорошим, ни плохим. Их такими преподносят другим.

Я размышляю над тем, какой была бы моя жизнь, если бы мама хоть иногда приходила домой, садилась за кухонный стол и рассказывала мне эти истории. Тогда, разумеется, я лучше понимала бы, что так манило ее, почему она так часто оставляла нас с отцом, а не ревновала бы ее к работе.

В эти дни я много размышляю о потере. Из-за пандемии каждый чувствует, что у него что-то (или кого-то) украли. Работа, помолвка, аукцион картины. Выпускной, каникулы, первый курс. Бабушку, сестру, близкого человека. Никто ни от чего не застрахован – теперь я это понимаю, – но это не мешает нам чувствовать себя обманутыми, когда кто-то или что-то лишает нас планов на будущее.

За последние два месяца любая потеря ощущается острее, ощущается более личной. Она отзывается болью любого разочарования, испытанного нами в жизни. Когда я была на успокоительных и думала, что потеряла свою мать, то с болью вспоминала о том, как она оставляла меня в детстве.

Мама поднимает глаза и замечает, что я наблюдаю за ней. Я пытаюсь увидеть себя в форме ее подбородка или в текстуре ее волос.

– Ты когда-нибудь бывала в Мексике? – спрашивает она.

Я качаю головой.

– Я бы хотела как-нибудь туда съездить. Она значится в моем списке, – отвечаю я.

Ее лицо проясняется.

– А что еще есть в этом списке?

– Галапагосские острова, – тихо отвечаю я.

– Я была там, – говорит мама. – Бедная черепаха по имени Одинокий Джордж. Он умер.

Именно я рассказала ей об этом за день до того, как моя жизнь резко изменилась.

– Вроде бы да. – Я приподнимаюсь на пледе на локтях и смотрю на маму через стекло веранды. Она одновременно будто бы размытая и четкая. – Тебе всегда хотелось путешествовать? – спрашиваю я.

– Когда я была маленькой, – отвечает мама, – мы никуда не ездили. Мой отец был скотоводом и часто повторял, что за коровами нужен постоянный уход. Однажды к нам пришел продавец энциклопедий, и я упросила родителей оформить подписку. Каждый месяц нам по почте приходил новый том, рассказывающий мне о мире за пределами городка Макгрегор в штате Айова.

Мамины рассказы приводят меня в восторг. Я пытаюсь соединить ее детство с переездом в Нью-Йорк.

– У подписки был приятный бонус – географический атлас, – добавляет она. – Знаешь, тогда еще не было компьютеров. Чтобы увидеть, как выглядит высочайшее в мире Тибетское нагорье, или рисовые поля Вьетнама, или даже мост Золотые ворота в Сан-Франциско, нужно было там побывать. И я хотела побывать во всех этих местах и сфотографироваться там. – Мама пожимает плечами. – Собственно, так я и сделала.

Моя мать, понимаю я, в буквальном смысле построила маршрут своей жизни. Я тоже сочинила себе план. По той же причине – чтобы не оказаться в конечном итоге там, где мне совсем не хотелось быть.

Я не знаю, что заставляет меня задать следующий вопрос. Может быть, то, что я никогда не чувствовала себя с матерью на одной волне; может быть, мои многолетние обвинения в том, что она не делилась со мной своей жизнью, хотя на самом деле я никогда не просила ее об этом. В любом случае я сажусь, скрестив ноги, и спрашиваю:

– У тебя есть дети?

Мама слегка хмурится, закрывает фотоальбом и принимается поглаживать пальцами его обложку, цепляясь за тисненное золотом название: «Жизнь». Банально, но точно.

– Есть, – наконец произносит мама, хотя я уже думаю, что она не ответит. – Были.

Мне приходится заставлять себя не развивать эту тему. В инструкции о том, как вести себя с близким с болезнью Альцгеймера, говорилось: не напоминайте больному о том, что может его расстроить.

Мама смотрит мне прямо в глаза через стекло веранды.

– Я… не знаю, – говорит она.