Если бы ты был здесь

Единственное, что я отчетливо помню, будто это было вчера, – блеск каменных стен trillizos, запах рыбы и соли на причале в Пуэрто-Вильямиле, вкус нагретой солнцем папайи и мягкие переливы голоса Абуэлы, разговаривающей со мной по-испански.

Я помню сидящую на пляже Беатрис, которая вместе со мной лепит замок из мокрого песка.

Я помню ныряющего в океан с разбега Габриэля, который с ухмылкой брызгается в меня водой.

Всякий раз, вспоминая их, я начинаю плакать. Я скорблю о людях, которых, по мнению окружающих, никогда не существовало.

Единственное объяснение этому заключается в том, что я не только заразилась ковидом, но и сошла с ума.

Чувствуя тяжесть своего искалеченного тела, измотанная бесплодными попытками сделать полноценный вдох, я понимаю, что должна верить всем, кто рассказывает о тяжелом течении моей болезни. Но мне не кажется, что я болела. Мне просто кажется, что реальность… изменилась.

Я читала о людях, которые после убойной дозы успокоительного вдруг начинают свободно говорить на китайском, хотя у них нет родственников в Китае, да и в самой стране они никогда не были; о человеке, который, выйдя из комы, стал виртуозно играть на скрипке и выступать с аншлагами. Я всегда относилась к подобным историям с недоверием, потому что, честно говоря, на правду они походили мало. Возможно, у меня не открылись новые лингвистические или музыкальные таланты, но я бы поставила свою жизнь на то, что мои воспоминания последних двух месяцев не являются бредом. Я знаю, что была там.

Где бы это «там» ни было.

От подобных мыслей мой пульс учащается, и тут же в палате неизменно возникает Бетти. Я задумываюсь над тем, чтобы побольше нервничать и тем самым реже оставаться одной, – вот насколько мне приятно видеть другого человека.

– Что происходит с пациентом при нехватке кислорода? – спрашиваю я медсестру.

Она тут же проверяет мой пульс, но показатели остаются стабильными.

– С вами все в порядке, – настаивает Бетти.

– Это пока, – уточняю я. – Но прежде, по-видимому, мне было так плохо, что понадобилось подключать меня к ИВЛ, не так ли? Что, если это повлекло за собой… необратимые изменения в моем мозгу?

Бетти сочувственно смотрит на меня:

– Туман в голове после ковида – вполне распространенная вещь. Если мысли путаются у вас в голове или если вы забываете начало фразы к ее концу, это не значит, что ваш мозг поврежден. Это просто… последствия ковида.

– Проблема не в том, что я что-то забываю. Проблема в том, что я помню то, чего не было. Все вокруг уверяют, что я давно уже лежу в больнице с ковидом, но я ничего об этом не помню. Все мои воспоминания связаны с другой страной и людьми, которых вы все считаете плодом моего воображения.

Мой голос дрожит от слез. Я не хочу видеть жалость в глазах Бетти. Я не хочу считаться пациентом, который утратил ощущение реальности. Чего я хочу, так это чтобы кто-нибудь, черт побери, наконец поверил мне!

– Послушайте, – говорит Бетти, – почему бы мне не вызвать вам дежурного анестезиолога-реаниматолога? В конце концов, это ведь их работа. Любой, переживший нечто подобное, скорее всего, будет испытывать ПТСР. Мы могли бы дать вам какое-нибудь лекарство, чтобы снять напряжение…

– Нет! – перебиваю я. – Больше никаких наркотиков.

Я не хочу утратить свои воспоминания из-за лекарств, которые превращают меня в зомби. Я не хочу, чтобы мне стерли память.

Потому что у меня такое чувство, будто однажды со мной уже проделали нечто подобное.

Я отказываюсь от предложения Бетти вызвать мне врача, и тогда мы решаем связаться с Финном. Медсестра набирает на моем телефоне его номер, однако Финн не берет трубку. Зато через десять минут он стучит в окошко моей двери. Я испытываю облегчение от одного вида его лица – лица человека, которому я небезразлична. Я машу рукой, приглашая Финна войти ко мне в палату, но он качает головой. Он изображает, будто прижимает телефон к уху, после чего исчезает из виду. По-видимому, он отправляется на поиски Бетти, которая вскоре возвращается ко мне. Рукой в перчатке она берет телефон и подносит к моему уху, потому что я все еще слишком слаба.

– Привет, – тихо начинает Финн. – Я слышал, что в этой палате лежит какой-то буйный пациент.

– Не буйный, – поправляю я. – Просто… немного растерянный. И очень, очень одинокий.

– Если тебя это утешит, то изоляция явно идет тебе на пользу, потому что ты уже выглядишь намного лучше.

– Наглая ложь! – бормочу я.

Финн подмигивает мне – я вижу это в окошке своей двери.

«Это реально, – уверяю я себя. – Финн реален».

Однако это утверждение тут же рождает внутри меня своего антипода: «А Габриэль – нет».

– Финн? Что, если я больше не смогу отличить сна от яви? – спрашиваю я.

Финн отвечает не сразу:

– У тебя были… еще… эпизоды?

Я понимаю, что он хотел сказать «галлюцинации».

– Нет.

Однако я умалчиваю о том, что всякий раз, закрывая глаза, я надеюсь вернуться туда, где была еще вчера.

Я хочу начать все сначала, несмотря на постоянные заверения моего сознания в том, что это оно и есть, новое начало.