«Если нельзя, но очень хочется, то можно». Выпуск №2

Мы ходим, ходим. Тишина такая, что сжимается сердце. Скоро, совсем скоро Ханна станет бабушкой. Помню, у моей бабушки были жёлтые в глубоких морщинах щёки. У моей Ханны жёлтые щёки?

Мы останавливаемся. Нам нужно немного передохнуть. Я знаю, где мы стоим. Мы всегда останавливаемся на том месте, где были ворота гетто. На этом месте для меня весь мир окрасился в чёрный цвет.

Вечером, когда мы возвращались с работы, эсэсовец, стоявший у ворот, сказал, что на моём пиджаке жёлтая звезда пришита слишком слабо, а когда я наклонил голову, чтобы взглянуть на грудь, ударил хлыстом по моим глазам.

Были такие, кто мне завидовал. «Ты слепой и ничего, что делается вокруг, не видишь», – говорили они. Это правда. Я ничего не видел.

Жена снова берёт меня под руку.

– У нас будет внук, – говорит она.

– Хорошо, – говорю я. – Очень хорошо!

– Потом он начнёт говорить, и ты его услышишь…

«И увижу!» – так я думаю, но об этом вслух не говорю. Всё равно никто не поверит.

Сыплются, падают семена

Бесполезно, если не был, и не важно, если был.

Йонас Стрелкунас

Перевод Георгия Ефремова

Накануне она вышла на пенсию, и утром – застелив постель, умывшись, накинув на себя халатик, выпив чашку кофе, сняв халатик, примерив новую блузку и любимые брюки, походив по комнате, посмотрев в окно, – спустилась к морю, чтобы послушать, как оно дышит.

* * *

За её спиной кашлянули.

Вздрогнув, она обернулась.

У человека под кустиками седых бровей выглядывали огромные, блеклые, будто наполненные водицей, глаза.

– Я общался вон с той чайкой, – пояснил мужчина. – Появились вы…

Они помолчали.

Потом мужчина прочёл:

Островки… Островки…
И на сотни осколков дробится
Море летнего дня[33].

– Что это? – спросила женщина.

– Хокку, – сказал мужчина. – Прелестно, да?

– Не знаю, – призналась женщина.

– Это хокку Мацуо Басё, – проговорил мужчина. – Прочесть ещё?

Женщина посмотрела туда, где по влажному песку прогуливалась одинокая чайка.

* * *

За длинной стойкой бара они сидели одни. Мужчина ни о чём не расспрашивал, ничего не предлагал. Он читал японские хокку.

Весна уходит.
Плачут птицы. Глаза у рыб
Полны слезами.

С шумом раскрылась дверь. В дверях бара стояла девушка со ссадинами на лице и большим синяком на шее. Переминаясь с ноги на ногу, она посмотрела на пустую стойку бара и, кисло улыбнувшись, вернулась на улицу.

Мужчина продолжил:

Колокол смолк вдалеке,
Но ароматом вечерних цветов
Отзвук его цветёт.
Будто в руки взял
Молнию, когда во мраке
Ты зажёг свечу.

– Это всё? – прошептала женщина.

Мужчина, казалось, её не слышал.

Цветы увяли.
Сыплются, падают семена,
Как будто слёзы.

– Я устала, – сказала женщина. – Пожалуйста, считайте, что я умерла. Я ухожу.

Мужчина посмотрел на женщину и безразличным тоном проговорил:

– Иди! Только как ты пойдёшь, если мертва?

* * *

Дома женщина постояла у окна, послушала по радио новости, походила по комнате, сняла с себя новую блузку и любимые брюки, надела халатик, выпила чашку кофе, сбросила халатик, разобрала пастель.

И уснула.

Ночь. Утро. Дождь

Я открыл глаза – в постели её не было. «Ушла посередине ночи, – решил я. – Приспичило ей…»

За окном шумел дождь, и я сказал себе, что надо жить дальше. На память пришёл рассказ Джека Лондона о замерзающем в лесу парне, который вдруг догадался, что его жизнь зависит от того, удастся ли разжечь костёр или нет.

Опустив ноги на пол, я взглянул на стол – меня дожидалась незаконченная корректура новой повести.

До стола ровно два шага.

Я сделал два шага и, оставаясь в одних трусах, принялся за работу.

Стучали в дверь.

Я подумал, что квартирная хозяйка пришла за долгом.

На пороге стоял Амос.

– Какого чёрта? – возмутился я.

За последние месяцы он не нарисовал ни одной картины, а занимался лишь тем, что искал, с кем бы выпить.

Он стоял на пороге и ждал. Было ясно, чего он ждёт.

– Какого чёрта? – повторил я.

– Глотнём? – сказал он, доставая из куртки бутылку с цветной наклейкой.

Я натянул на себя брюки, переложил рукопись моей повести на кровать, а на стол поставил два стакана.

Мы глотнули.

Помолчали.

Взгляд Амоса задержался на моей кровати, а потом остановился на мне. В его глазах читалось: «Ничего рассказать не хочешь?» Мои глаза ответили: «Никакого желания».

Дождь за окном лил не переставая.

Мы глотнули ещё.

– Знаешь, – сказал Амос, – она ушла из моей жизни.

Я не стал спрашивать, кто ушёл из его жизни. Я отлично знал, кто ушёл из его жизни.

– Я её отпустил к другому, – добавил Амос.

Я не стал спрашивать, к кому он её отпустил. Я прекрасно знал, к кому он её отпустил.

Мы глотнули ещё.

Амос кивнул на мою рукопись:

– Работаешь?

Я не ответил. Какого чёрта отвечать, если все и так знают, что по утрам я работаю.

Мы глотнули ещё.

– На душе гадко! – сказал Амос.