Если очень долго падать, можно выбраться наверх

– Меня вытащил фараон. Рыба-молот отъела ему ногу; такая вот сокрушительная ирония – спастись в законе.

– Мать-Богородица!

– Ничего божественного. Обычный легавый. Кажется, ему дали очередную лычку, медальку с Микки-Маусом, точно не помню. Ладно, где Овус?

– В больнице – приходит в себя после моно. Еще ходят слухи про триппер.

– Никакого воображения у этого Овуса. Надо будет навестить. Допивай свой джин, прошвырнемся по кампусу.

– У меня лабораторная, Папс, школа же началась. Ты вернулся учиться или как?

– Всего понемножку. – Многозначительная ухмылка. – Оформляться еще не поздно?

– Могут оштрафовать на пять долларов, – сказала Памела; она включила проигрыватель и поставила пластинку, подхватив полупраздничное настроение. Девушка не без способностей, проскочила мысль. Фетиш?

– К черту, – сказал Фицгор. – Гуляю лабу.

– Вы из ирландцев, мистер Фицгор? – спросила Памела. На пластинке оказался Бах. Блин, до чего же они все одинаковы. Одна и та же полудюжина долгоиграющих дисков, стандартные книжки, восемнадцать перфокарт для «Унивака» в бирюзовом чехле, рядом фотография любимой подружки из женского землячества. Бетховен, Брубек, избранные симфонии, «Пророк», тщательно подобранные антологии, «Теперь нам шесть».

– Зови его христианским именем, Памела. Харди набожен, блюдет традиции.

– Харди, это действительно так?

– Повелось издавна, – сказал Фицгор. – Ирландский Салем. Предки из Бэк-Бэя.

Теряем время.

– Мисс Уотсон-Мэй, – Гноссос перешел на формальный тон и встал, – нам действительно нужно бежать. Квартира просто прекрасная, но есть одна вещь, о которой я должен предупредить, – это шум.

– Вы его не любите?

– Он его производит, – сказал Фицгор.

– Постоянно. Ничего не могу поделать, греческая натура берет свое.

– Если честно, мне это безразлично.

– На самом деле моя фамилия Паппадопулис. Зови меня Гноссос, если не против, Г – приглушено, ладно? До новых встреч. – Со слегка разочарованным видом она выключила Баха. Разочарована тем, что мы уходим? – Ты вечерами дома?

– Видимо буду паковать вещи.

– Может заскочу. Так и передай Раджаматтам. Мы с Фицгором, как ты это называешь, разделим квартиру пополам.

– Погоди, – последовал протест. – Я хотел один, мне нужно заниматься…

– Хаа! – проревел Гноссос, – еще как будешь. Не сомневайся.

Спустившись по заледенелым ступенькам, они вышли на улицу и двинулись по склону пологого холма вверх, к кампусу. Повсюду горы расползающегося снега, типичная зима Мистических Озер, не ко времени налетевшая с севера; зловещее небо распухло, непрерывно вываливает из себя огромные ворсистые хлопья, они сглаживают яркость спектральных тонов, стерилизуют очертания и глушат звуки, не впуская первые потоки оттепели, первые прищуры безоблачного солнца. Я не ионизирован и не обладаю валентностью.

Но есть дыхание души
того, кто мертв настолько, что
себе не говорит в тиши...

– Что-нибудь вообще происходит, Фицгор?

– В каком смысле?

– В смысле дряни.

В ответ – шепот, рыжая голова по-черепашьи спряталась в капюшон, глаза забегали вверх-вниз по переполненному проспекту, окнам и дверям, где в каждом – яйцеклетка судьбы, дожидающаяся оплодотворения:

– Ты имеешь в виду наркотики ?

– Что там насчет Овуса, он точно не закосил?

– Нет. Ни разу с тех пор, как ты уехал. И говори потише, я хочу получить диплом. Осталось всего полгода, знаешь ведь.

– Еще бы. А что сейчас в «Черных Лосях», как Толстый Фред?

– Белые туда не ходят – никто.

– Посмотрим. Я привез с собой парегорик – так, на всякий случай. У кого-нибудь есть вентилятор?

– Святой Дух, Папс, ты просто поцелуй смерти.

– Это не я, а Танатос, но тоже грек, между прочим.