Если покинешь меня

— Чем ты там опять обожрался? — с набитым ртом кричала в сторону верхних нар Штефанская. — Если я еще хоть раз увижу, что ты копаешься на свалке, получишь взбучку. — Она с жадностью доела порцию Марии, к которой та едва прикоснулась, и продолжала: — Будешь есть только то, что принесет отец!

Громкие шаги в коридоре, энергичный поворот дверной ручки, и могучая фигура профессора почти полностью заполнила дверной проем. Все сразу поняли: что-то произошло. Его моржовые усы были как-то по-особому распушены, в выпуклых глазах — взволнованность и какая-то отчужденность. Не здороваясь, он направился к нарам и стал рыться в своих вещах.

— Куда это вы запропастились? Если бы я не позаботилась о вашем обеде… — У Баронессы вдруг не хватило сил договорить, голос ее осекся.

— Съешьте мой обед сами, дружок. — Профессор, суетившийся около своей койки, был подобен растерявшемуся медведю. — Я… — Он не удержался и вытащил из кармана маленькую книжечку. — Reiseausweis![63] — выкрикнул он, и глаза его засияли. — Все уже оформлено: бумаги, виза — все!

В комнате наступила немая тишина. Те, кто еще ел, перестали жевать.

— Даст бог, завтра в это время буду в Париже, — оживленно говорил профессор. Его обычная важность куда-то исчезла. Он без толку перекладывал вещи с места на место, засовывал в чемодан и вынимал обратно.

Вацлав смотрел на его воодушевленное лицо. Последние два глотка супа показались юноше горькими, как полынь.

— Кто же придет на ваше место? — глухо отозвалась Баронесса. Она сидела за столом, положив руки на колени, удары сердца глухо отзывались в висках. Вся бодрость покинула ее, тяжкая, тупая тоска разлилась желтизной по щекам.

Наконец поднялся Капитан.

— Поздравляю вас, профессор. И расскажите им там, как мы живем. Если даже это ничего не изменит, то и хуже не будет…

Штефанский теперь уразумел, в чем дело. Он приблизился к столу, длинные руки его висели плетями вдоль тела, в глазах — униженная покорность:

— Если бы вы, ясновельможный пан, посодействовали…

Профессор оглянулся вокруг, посмотрел на обращенные к нему глаза, в которых застыли печаль и разочарование и нечто такое, в чем никто никогда не признается, — лютая, испепеляющая зависть. Его радость на минуту омрачилась. Но изумительное ощущение того, что в кармане лежит всемогущая книжечка, заглушило все — его сострадание к остающимся было в эту минуту похоже на сочувствие счастливца, покидающего «Титаник» в спасательной лодке, к тем, кто остался на тонущем корабле.

— Я все запишу, все у себя отмечу, — смущенно бормотал профессор и действительно вытащил блокнот.

Все наперебой стали просить профессора похлопотать за них. Поляк обстоятельно выкладывал свои просьбы, перечислял несущественные подробности, отпихивал других от профессора.

— …Не забудьте, профессор, о моей учебе…

— …А если будет речь о какой-нибудь работе — дайте знать! Скажем, в авиапромышленности. На худой конец, я бы согласился занять пост министра авиации…

— …Я уже набирал сто двадцать знаков в минуту, почти столько же, сколько Франта Кацел, а тот считался квалифицированным наборщиком…

Все сгрудились вокруг профессора. А он все записывал крупными рублеными буквами в свой блокнот. Люди смотрели на Маркуса с искрой новой надежды. Старый, плохо выбритый господин с пятном от супа на лацкане пиджака, он уже не принадлежал к жильцам комнаты номер одиннадцать. Маленькая книжечка в зеленой обложке внесла отчужденность, отдалила его, вовремя вырвала отсюда, так как лагерь начинал накладывать на него свою печать. Теперь он уходил в какую-то недосягаемую даль. Здесь он был уже только гостем, счастливец!

— Я ничего вам не обещаю, друзья, кроме одного: я все записываю не для того, чтобы забыть на первой же станции за Нюрнбергом. Надеюсь, я еще объявлюсь в Валке, в этой именно комнате, но уже как человек, который приехал сделать для вас что-то конкретное!

В дверях появился Медвидек, за ним вошел статный молодой мужчина в сутане.

— Вот эта комната, ваше преподобие, — сказал Медвидек.

Некоторое время он потоптался у двери, повертел широким задом, не спуская глаз с Капитана. Но на него никто не обращал внимания, и Медвидек, смущенно почесав живот, вышел вон.

Молча, не понимая, смотрели обитатели комнаты в полное розовое лицо пришедшего. Мамаша Штефанская, как ласка, вынырнула из своего темного угла и с вытянутыми губами ринулась к руке священника. Тот отдернул свою руку от ее губ, но пожал ее жилистое запястье левой рукой. Глаза его засветились теплотой.

— Бог да пребудет с вами, братья! — сказал он немного в нос. — Меня прислали из канцелярии, здесь как будто есть свободное место.

— Через несколько минут будет, — победоносно отозвался профессор, а его глаза говорили: «Ну, вот видите, Баронесса, вам недолго пришлось ждать моего преемника!»