Если роза увянет (СИ)

Всё просил он меня, чтобы я его выпустила. Напирал на сердце моё доброе. Говорил, что ему надо со своей суженной встретиться. Мол, ищет она его. Говорил, что сюда непременно забредёт кто-нибудь. И этот кто-нибудь и с меня чары снимет. В ногах валялся, прощения просил. Обещал, если отпущу его, всех колдунов обойти, узнать нет ли иного какого способа проклятье снять. Да только я его слушать не стала. Это надо же — выпустить, а потом одной век вековать. Обещала ему, что подумаю, а сама чарами двери запечатала. Из дворца этого мне самой не выбраться. Ромка сказал, что замок даёт мне силы волшебные, но отойти от него дальше, чем на сто шагов я не могу. Зато другое подвластно мне: если только захочу, путнику мимоходящему дорога к замку откроется и, куда бы он ни сворачивал, сюда приведёт. Захочу иного — никто пути сыскать не сможет. Когда друг сердешный мой чудовищем был, он многих путешественников сюда приманивал. До меня в палатах этих с десяток девок побывало. Они, правда, всё больше в обмороки падали, да убить его пыталися. Так что приходилось их отправлять обратно, к родителям. Одна только полюбила его чудищем. И поцеловать уж хотела... Да он оттолкнул её. Уйти заставил. Пожалел, значит. А меня не пожалел.

Как-то ночью он сбежать попробовал. Через окно вылез. Знает, что когда сплю я, волшебство ослабляется. Думал, сто шагов пройдёт и от меня отделается. Только успела я его нагнать. Обломала ему ноженьки за обман да подлость. Он и раньше-то не слишком резвый был, всё на правую ногу припадал, а теперь и вовсе больше трёх шагов не сделает, да и то по стеночке. Так что я могу даже чарами дверь не опечатывать. Но всё же опечатываю... Мало ли что.

А вообще, странно получается. Обратил он меня в чудище безобразное, бросить одну хотел, а зла у меня на него нет. Так милы мне утренние часы, когда я присаживаюсь рядом на низенькую скамеечку, он берёт в руки гребень и расчёсывает мою гриву — долго, нежно, осторожно. Вплетает в неё атласные ленточки, умащает шерсть благовониями и притирками, чтоб была она мягче и пахла сладостней. Когда он заканчивает, я приближаю свою морду к его лицу и он целует меня в рот. Поначалу не хотел, упрямился. Да только я ведь и наказать могу. Говорю ему, что, мой сердечный друг, не болят ли твои ноженьки? Будешь мной брезговать, так и рученьки заболеть могут. Я тебе по одному пальчику пообламываю. Мед-лен-но. Сначала на левой руке, чтобы мог ты меня причёсывать. Не подействует, посмотрю, во все ли стороны у тебя запястье сгибается... А потом... Что, сейчас поцелуешь, дурашка, или подождём, когда пальчики закончатся? Поцеловал-таки. Не пришлось наказывать. И теперь всякий день целует, не упрямится. Только от этих поцелуев чудес не случается. Видно, без любви не действуют. А любит он не меня.

Вот за любовь его не наказываю. Верно ведь сказал — не прикажешь сердцу. Мне ль не знать, саму грызёт любовь неразделённая. И хотела б разлюбить — не получается. Могла б давно замену ему найти, волшебством завести сюда путника, может и краше его, и добрей, да сердце такое упрямое. Этот нужен, других не хочу. Так что понимаю я всё. И вижу. Я вообще всё вижу, что происходит в моём замке. Когда не сплю. Но в последнее время я подолгу лежу без сна. И знаю, что ему тоже не спится. Вижу, как ночами он сидит на постели, закрыв ладонями лицо и плечи его содрогаются от рыданий. Вижу, с какой нежностью он берёт в руки ту книгу, про жимолость, проводит длинными тонкими пальцами по корешку, при дрожащем свете свечи снова и снова читает слова, которые, наверное, уже заучил наизусть. Я давно догадалась, что это её книга. Но не отбираю. Потому что он прав насчёт меня, я действительно добрая.

Ром больше не уговаривает меня отпустить его. Но иногда, слишком часто, раз в неделю, или раз в три дня, он смотрит на меня умоляюще и просит:

- Настенька, госпожа моя, покажи, пожалуйста...

И я показываю. Это снаружи я мохнатое чудище, сердце-то по прежнему, девичье, мягкое. Запускаю яблоко по блюдечку, и он смотрит-любуется на свою Белль. Было бы на что любоваться. Глаза раскосые, волос на косу порядочную не наберётся, на щеках румянца не сыщешь. Белль эта то сидит в постоялом дворе с кружкой пива, как бесстыжая, то на телеге трясётся. То бредёт по дороге в забрызганном платье и спрашивает каждого, кого ни встретит, не знает ли он, нет ли тут поблизости замка, в котором живёт страшное чудовище. Только не найдёт она нашего замка никогда. Я уж позабочусь о том.