Если суждено погибнуть

– Чуть сзади нас, – от нашего вагона отделяет, наверное, метров двадцать – стоят три цистерны с бензином, – продолжал ворчать Вырыпаев. Он словно начал ощущать свой возраст, из него, будто из старика, поперло наружу что-то нудное, придирчивое, хотя Вырыпаев был далеко еще не старым. Каппель все понял, все заметил и улыбнулся вновь – улыбка его была виноватой: нехорошо подсматривать за близкими людьми. А выходило так, что Каппель подсмотрел. – Какой-то уж очень подозрительный состав стоит, целых двадцать вагонов… Надо проверить, не то ведь… – Вырыпаев развел руки в стороны. – В общем, как бы чего не вышло.

Тут в Вырыпаеве, конечно же, проснулся обычный русский мужик с его извечными «если бы да кабы».

– Охо-хо, – проворчал напоследок полковник и сел за стол шифровать телеграммы.

На улице было морозно, тихо. Над кривыми проулками Ачинска стояли высокие пушистые дымы; узенькая, похожая на ствол пулемета труба штабного вагона тоже источала дым, Насморков старался как мог – не отходил от печки, на каждой станции, где стояли больше пяти минут, старался разжиться дровами, а если везло, то разживался и угольком. Уголь горел особенно весело, в воздухе колко потрескивало приятное сухое тепло, озабоченные лица людей разглаживались.

Пока отступающим армиям негде было зацепиться – откатывались на восток без остановок, – а зацепиться надо было обязательно. Чтобы перевести дух, переформироваться. Каппель помял пальцами виски. Было отчего болеть голове, и лекарств от этой боли не существовало никаких.

Много приходило жалоб на бесчинства чехословаков. Поезда их шли, украшенные зелеными ветками – этакие наряды мира, под которыми были спрятаны кулаки. Чехи нагло требовали, чтобы их поезда нигде не задерживали, везли с собою награбленное русское добро. Несметь добра. Отбирали паровозы у санитарных эшелонов, на станциях насиловали баб, из вагонов на мороз выбрасывали детей, гоготали по-гусиному. Странными людьми оказались братья-славяне.

Каппель ничего не мог поделать с чехословаками: слишком хорошо были вооружены бывшие военнопленные. До зубов.

На одной из станций он увидел три открытые платформы, доверху нагруженные замерзшими трупами людей. Мученически искаженные лица; открытые рты, забитые снегом, остекленевшие глаза, скрюченные руки. Это были раненые, скончавшиеся в эшелонах, которых чехословаки лишили паровозов, да несчастные беженцы, ограбленные в дороге, оставшиеся без денег и еды. Чтобы вся эта страшная спекшаяся масса трупов не расползалась при перевозке, платформы перетянули крест-накрест веревками, стиснули мертвых. Их надо было хоронить, но похоронить по-человечески, по-христиански не было возможности, и трупы везли куда-то на восток… Куда?

По дороге вдоль пути часто встречались мешки с завязанными горлышками, встающие из снега, будто грибы-обабки, мешки также были все, как один, перепоясаны веревками – и чем дальше на восток, тем больше попадалось этих «грибов»… И Каппель, и Вырыпаев знали, что это за «грибы».

В мешках этих находились несчастные женщины, связавшие свою судьбу с чехословаками – как правило, в легких платьях, в нижнем белье… Они надоели воинам в австрийских шапчонках, и те – побаловались, и хватит – засовывали несчастных баб в мешки, завязывали верхушки, чтобы «мадамы» не трепыхались, и прямо на ходу вышвыривали из поездов под откос. В снег.

Каппель послал несколько телеграмм чешским командирам с требованием прекратить бесчинства, но те на телеграммы не ответили. Чувствовали свою силу, понимали, что Каппель не сможет выступить против них.

Положение было удивительным. Чехословаки вели себя на чужой земле не просто нагло – вели преступно.

Прочитав еще одну бумагу – доклад командира батальона штабс-капитана Павлова об очередных бесчинствах чехословаков, Каппель не выдержал, резко хлобыстнул ладонью по столу, выругался. Вырыпаев, потеющий над шифровкой, поднял голову.

Неожиданно снаружи, у самого станционного здания, прочно вросшего в огромный обледенелый сугроб, что-то пыхнуло, послышался легкий влажный хлопок, будто казак мокрой рукой шлепнул лошадь по крупу, затем раздался второй хлопок, посильнее, и откуда-то из-под земли, из темной таинственной глуби выкатился вязкий оглушающий гул.

Под штабным вагоном дрогнула земля; он, заскрипев железными суставами, отплюнулся несколькими железками, сорвавшимися со своих мест, приподнялся и что было силы хлобыстнулся колесами о промороженную твердь земли.

Толстые стекла мигом превратились в брызги, с жалобным звяканьем осыпались внутрь, в вагон. Вырыпаева больно вдавило лицом в стол. Он возмущенно вскрикнул, уперся обеими руками в плоскость стола, оттолкнулся от него, но вторая волна опять вдавила полковника в лакированную деревянную поверхность. Он закричал вновь. Стул, на котором он сидел, опрокинулся, и Вырыпаев полетел на пол. Осколки стекла захрустели под ним.

Каппеля тоже сбило с ног, он покатился по засыпанному стеклянным крошевом полу, но в следующий миг вскочил на ноги, прижался спиной к стенке вагона, ожидая новых взрывов.