Взрывов больше не последовало. Вырыпаев зашевелился на полу.
– Василий Осипович, ты жив? – послышался спокойный – пожалуй, даже слишком спокойный голос Каппеля. – Дай-ка мне мою винтовку.
Полковник поспешно поднялся с пола, подал генералу его трехлинейку. Каппель передернул затвор, загнал патрон в ствол и, подав сигнал полковнику, поспешил к выходу из вагона.
Станция полыхала. В штабной вагон углом врезалась тяжелая железная дверь, оторванная с товарного пульмана, прошибла стенку насквозь, следом прилетела согнутая в штопор металлическая балка, нависла над выходом. Каппель глянул на нее и проворно соскочил с перекошенной подножки вагона, сделал это вовремя – железный штопор снес всю лесенку.
За полыхающими цистернами, среди вагонов товарняка, хлопнуло еще что-то, под составом поднялась длинная рыжая простынь, потянулась к штабному вагону.
Сверху, упершись ногою в наполовину выдранный кронштейн, спрыгнул Вырыпаев. Прохрипел:
– Это партизаны, Владимир Оскарович!
– Может быть.
Полковник также загнал в ствол винтовки патрон. Под ноги к нему подкатился обожженный, пусто сипящий солдат, задергался. Вместо лица у него была кровяная мешанина, за которой торчали чистые, неестественно белые зубы. Шинель у солдата на спине выгорела, из-под лопатки торчал крупный ржавый осколок.
Вырыпаев сморщился:
– Ох, солдат!
Рядом горели вагоны, из них вываливались люди, катались по снегу, сбивая с себя пламя, снег шипел пронзительно, по-змеиному, стрелял брызгами. Из окна соседнего вагона вывалился огромный осколок стекла, ребром воткнулся в человека, неподвижно лежавшего внизу. Это был один из офицеров конвоя, что сопровождали Каппеля во время выездов на фронт. Вырыпаев кинулся было на помощь к этому человеку, но остановился – офицер был мертв.
Над эшелоном, стоявшим позади горевших цистерн, вновь поднялось пламя, послышались два спаренных взрыва. К генералу, прихрамывая сразу на обе ноги, подковылял Насморков. Пробормотал жалобно:
– Ваше высокопревосходительство, это что же такое творится?! Неужели это все партизаны?
– Не думаю, Насморков. Если бы налетели партизаны, был бы бой. Боя нет. – Каппель не выпускал из рук винтовку.
Вокзал, еще недавно заваленный снегом по самые трубы, теперь почернел, снег растаял до земли, обнажив ободранный фундамент и голые страшные стены. Неожиданно появилась большая крикливая стая ворон. Птицы кричали несмазанными резкими голосами, крутились рядом с горящими цистернами, словно хотели погреться. Вот одна, не выдержав близости огня, закувыркалась, шлепнулась на землю, захлопала крыльями, подкатываясь к самым колесам, за первой вороной закувыркалась вторая – хоть и считались эти птицы умными, но почему-то они не ощущали опасности – что-то в птицах не срабатывало, отказывало, вскоре и третья ворона опалила себе крылья и закувыркалась по снегу.
Когда все утихло, стали подсчитывать потери. Из длинного штабного эшелона уцелело лишь семнадцать вагонов, остальные сгорели. Погиб едва ли не весь штабной конвой – семьдесят человек.
Похоронили погибших там же, в Ачинске. Наспех починили раскуроченные вагоны, в том числе и вагон главнокомандующего: вставили новые стекла, навесили оторванную лесенку, заделали пробоины в боку, и эшелон двинулся дальше на восток.
Белая армия продолжала отступать.
Отношения с чехословаками испортились вконец. Но обострять эти отношения дальше, до драки, было нельзя – сразу бы образовался новый фронт – Восточный, чешский, и тогда вся Сибирская армия, которой командовал Каппель, оказалась бы между молотом и наковальней. Этого допускать было нельзя.
Ночью в Ачинск пришла телеграмма от Колчака. Тот жаловался, что чехословаки силой, угрожая пулеметами, отняли у него два паровоза. Колчаковский литерный эшелон остановился.
Каппель бессильно сжал кулаки.
Утром он отстучал чехословацкому главкому следующую телеграмму: