Если суждено погибнуть

Штабс-капитан вновь резко дернул затвор, рука сорвалась со стальной бобышки, Павлов больно всадил себе кулаком в живот, затем послал рукоять затвора вперед, пытаясь захватами уцепить патрон за пятку, опять дернул затвор назад, на себя, стараясь вытянуть застрявшую гильзу из ствола, но, увы, бесполезно: патрон этот словно вмерз в ствол, металл спаялся с металлом. Павлов снова застонал от досады, сделал еще одно резкое движение, всаживая патрон поглубже в ствол, потом дернул бобышку рукояти на себя – тщетно!

А над сугробом тем временем, взнялся крупный, как медведь, красноармеец в сшитом из сукна богатырском шлеме, очень даже ладно сидевшем на его голове, в руках у красноармейца была винтовка.

– Ну что, беляк, попался? – хрипло проговорил красноармеец, рассмеялся торжествующе. – Молись, гад! Ты двух моих людей уложил, один из них еще пацан был, это его первый бой… Молись!

Он не требовал, чтобы штабс-капитан поднял руки, а раз не требовал – значит, решил уничтожить… Сейчас выстрелит. У Павлова дрогнул рот: не думал, не гадал штабс-капитан, что жизнь его оборвется так просто и бесславно. Вот она какая, смерть, вполне прилично выглядит, совсем нестрашная… И кто там лепетал разные фальшивые слова про костлявую пустоглазую бабу с проваленным носом?

Павлов отшвырнул трехлинейку в сторону, больше она ему никогда не понадобится, в маузере у него ни одного патрона, и, глядя в глаза красноармейца, проговорил спокойно – голос у него даже не дрогнул:

– Стреляй!

Красноармеец оскалил белые зубы, сжал их, со свистом выдавил наружу воздух и проговорил неверяще:

– Сашка!

Павлов вгляделся в серые глаза, в нем шевельнулось что-то радостное и печальное одновременно.

– Мишка? Неужто ты?

– Я!

– Мишка Федяинов?

– Я! – бывший сосед и компаньон по набегам на елецкие сады не опускал винтовку, держал ее в руках наперевес, черным опасным зрачком ствола целил в Павлова: в любую секунду мог нажать на курок и выбить из Павлова душу. Пальца со спускового крючка Федяинов не снимал. – За что ты моих людей уложил, Сашка?

– А ты за что хочешь уложить меня?

Федяинов потряс головой, словно не верил в то, что видел живого Павлова, и промолчал.

– А? – повысил голос Павлов.

– Хорошо стреляешь, сукин сын, – тихо и горько проговорил Федяинов. – Гад ты!

– Стреляй, и мы квиты! – Павлов сделал движение вперед, Федяинов предостерегающе приподнял ствол винтовки, целил теперь штабс-капитану точно в переносицу, в центр черепушки – с такого расстояния пуля легко вынесет мозги и развесит их по мерзлым веткам.

Штабс-капитан сморщился, выпрямился, повторил тихо, давя в себе все чувства, все ощущения:

– Стреляй!

По лицу Федяинова пробежала тень, заиндевелые брови сдвинулись, обратились в белую, присыпанную снегом мохнатую гусеницу.

– Уходи, Сашка, – сказал он, повел стволом винтовки вверх. Павлов, поняв, что Федяинов стрелять не будет, просто не сможет, оттолкнулся плечом от комля и сделал стремительный длинный шаг к Федяинову, резким движением отвел ствол трехлинейки в сторону, затем рванул винтовку на себя.

Вырвать винтовку не удалось – Федяинов держал ее крепко, штабс-капитан напрягся, сделал еще одну попытку вырвать трехлинейку из крепких рук, попытка снова не удалась, и Павлов просипел сквозь зубы, окутавшись паром, словно паровоз:

– Что же ты продался красным?

– Запомни, гад белый, я никогда никому не продавался, натура моя не из тех… Ты меня знаешь.

– Продался, продался… – упрямо повторил Павлов, в нем что-то заколодило, он не мог владеть собою.

Другой на его месте давно бы исчез в лесу – прикрываясь стволами деревьев, ушел бы, но со штабс-капитаном этого не произошло, из горла у него выпростался задавленный стон, и он выпустил винтовку.

Федяинов вновь направил ствол трехлинейки на него.

– И запомни, Сашка, – сказал он, – если еще раз попадешься – я тебя уже не отпущу.

– Я тебя тоже, – пообещал Павлов, рукавом шинели вытер лицо. – Кем ты хоть служишь у красных?

– Командиром полка.

Федяинов не сводил со своего бывшего дружка настороженного взгляда – он все понял, никаких иллюзий насчет Павлова не питал: теплые воспоминания о беззаботном детстве сгинули здесь, в завалах снега, среди мерзлых стволов, под шапками сосен, ронявших в сугробы сухие, срубленные морозом шишки. И вообще, если уж на то пошло, теперь уже кажется, что никакого детства не было – плавает в голове какая-то муть, схожая с туманом, в ней мелькают какие-то то ли пятна, то ли лица, и больше ничего нет, лишь в глотке, под самым кадыком сидит холодный соленый комок – это смерзлись слезы.

Штабс-капитан сделал шаг назад, взмахнул обеими руками, неосторожно споткнувшись обо что-то невидимое под снегом, выматерился тоскливо, зло и, повернувшись к Федяинову спиной, шагнул в мерзлый сыпучий снег. Идти ему было немного легче, чем тем, кто прошел здесь до него, дорога в снегу оставлена ими широкая, но очень уж сыпучая. Павлов проваливался в хрустящее белое крошево по пояс, хрипел, кашлял на ходу, вышибал изо рта и ноздрей твердые ледяные затычки.