Если суждено погибнуть

Великий ледовый поход продолжался.

Оказалось, что возам, саням, всему, что было поставлено на полозья, по левому берегу пройти пороги было удобнее, чем по правому. На левой стороне была шире береговая полоса, из-под снега меньше выступало торосов и ледяных глыб — попадались, правда, заструги, но их легко было сбить топорами либо ломами. И ломы, и топоры в обозе имелись.

А люди могут обойти пороги справа, по пробитой разведчиками в снегу колее — тут и короче будет, и мучаться придется меньше.

Так и поступили.

Хотя, если честно, сомнения были — слишком уж много страхов понарассказывали о порогах жители деревень, в которых каппелевцы останавливались на отдых, — целые лекции читали о том, как пороги в пятидесятиградусный мороз стреляют горячим паром, как сбивают с ног людей и вместе с ледяной сыпучей крупкой втягивают в реку — сладу, мол, с порогами этими нету, оттого и погибло такое количество людей...

Но и природа здешняя малость притомилась от собственного буйства, подобрела и решила на этот раз особо не издеваться над людьми, пропустить их.

Пешая колонна каппелевцев прошла справа от порогов, санная, возковая — слева. Потерь не было.

Хоть эта-то поблажка была дана природой людям, хоть тут-то не пришлось надрываться и терять товарищей, как это было уже не раз.

Полковник Вырыпаев, которому не чуждо было сочинительство — он умел складно и грамотно писать, — иногда заносил на бумагу обрывки фраз, случайно услышанные, описания, детали, факты, совал эту бумагу в карман и поспешно натягивал на руки плотные, двойной вязки деревенские варежки, дышал на них, но передавленное морозом дыхание тепла не давало, от него вообще ничего не было, ни тепла, ни холода, только вспухало над головой крохотное прозрачное облачко и рассыпалось со звоном.

Рядом с Вырыпаевым шагал доктор Никонов — тревога насчет тифа была ложной, болезнь обошла его — и что-то жевал: опускал руку в карман своей дырявой шинели — в поле у него зияло две больших дырки, прожженные костром, врач нечаянно уснул у огня, — захватывал там что-то в щепоть и поспешно засовывал в рот.

Вырыпаев завистливо покосился на доктора. Наконец не выдержал и спросил, давясь собственным голосом, кашлем, холодным дыханием, стараясь изгнать из глаз серое, поблескивающее слабым нездоровым светом облако, бредущее вместе с ним, — он боялся угодить в это облако головой, сравнивал его с нечистой силой, понимал, что это глупость, но никак не мог от этой глупости отделаться:

— Вы чего едите, доктор?

Никонов вновь молча запустил руку в карман, подцепил там что-то и, вытащив, показал полковнику. В щепоти у него было зажато немного серой, противной на вид пыли.

— Что это? — спросил полковник, он не понял, зачем доктор ест землю, пыль, грязь... Может быть, это что-то целебное?

— Мука, — ответил Никонов,

Он выпросил в обозе у одного купца три горсты муки, ссыпал в карман и теперь питался ею на ходу.

Глянув на обслюнявленную, клейкую от приставшей к пальцам серую пыль, Никонов сглотнул слюну и протянул щепоть Вырыпаеву:

— Хотите, господин полковник?

Тот поспешно дернул головой:

— Нет-нет, спасибо.

— Напрасно,— тихо и равнодушно произнес доктор.— Это очень вкусно.

— Скоро будет деревня, — медленно, с трудом одолевая собственное дыхание, проговорил полковник. — Барга называется, — там поедим вволю.

— Сколько до Барги, господин полковник? — разжевав очередную щепоть муки и с трудом проглотив ее, спросил Никонов.

— Примерно сто двадцать километров.

— Далеко, — без всякого сожаления проговорил доктор. — Можем не дойти.

К возможной своей смерти Никонов относился спокойно, словно это было делом решенным, да и по лицу его, по косым складкам, пролегшим у рта и скорбно опустившим концы губ, по посветлевшим, будто покрытым слепой белью глазам было понятно, что он устал жить. Однако доктор не думал сдаваться, он жил одним часом, одним днем, упрямо месил разбитыми, насквозь промерзшими, тяжелыми, как дубовые колоды, катанками снег, аккуратно извлекал из кармана шинели очередную щепоть муки и ел ее.

— Дойдем, — тихо пробормотал Вырыпаев, отогнал рукой тусклое облачко, наседавшее на него, — обязательно дойдем.

— Дай Бог, — проговорил Никонов прежним равнодушным тоном и полез в карман за очередной щепотью муки.

— Вы знаете, доктор, я стал путать день с ночью, — пожаловался Вырыпаев, — просыпаюсь ночью, а у меня над головой висит светящееся серое облако, дышит, будто днем, давит, даже горлу делается больно — ну как будто дух какой летает над головой, не отстает, — слова полковнику давались тяжело, он говорил медленно, старался следить за тем, что говорит, обвядшее, с черными скулами — следы обморожения — лицо его было почти неподвижно, — поднимаюсь, думая, что наступил день, а оказывается, что еще длится ночь...

Доктор равнодушно разжевал очередную щепоть муки, с трудом проглотил взболток, собравшийся у него во рту, и сказал: