Если суждено погибнуть

— Это от усталости, господин полковник. Половина людей, идущих вместе с нами, чувствует себя точно так же. — Никонов перестал жевать, глянул в низкое, наполненное нехорошим искристым пухом небо: — Скорее бы снег пошел, что ли.

— Зачем вам снег?

— Мороз тогда отпустит. Не так жестко будет.

— Не скажите... Хотя мне, честно говоря, уже все равно. — Вырыпаев обреченно опустил голову. — Скорее бы все кончилось. Нет-нет, я не сдаюсь, — добавил он поспешно, — я ни за что не сдамся и буду идти до конца, но предел моих возможностей — вот он, совсем рядом. Знаете, как ложится на землю загнанная лошадь?

— Еще бы.

— Так могу лечь и я. Загнанный, затравленный организм сам положит душу на снег, на мороз, — неприкрытую голую душу... И она ничего не сумеет сделать.

Доктор, словно стараясь понять, каков запас прочности в Вырыпаеве, покосился на полковника. Серое лицо у того усохло, сделалось незнакомым, глаза погасли — это был совсем не тот Вырыпаев, какого он видел, скажем, в Кургане... На плече полковник тащил винтовку — оружие, совсем не обязательное для офицера, рядом полно солдат с винтовками, в карманах у них бряцают патроны, а подсумки набиты заряженными обоймами, прикажи любому снять выстрелом ворога — тут же кто-нибудь сдернет трехлинейку с плеча... Но Вырыпаев тащил свою винтовку. Маленькая деталь, а очень показательная. Вызывает уважение.

Никонов вздохнул, снова извлек из кармана шинели крошечную щепоть муки и отправил ее в рот. В суете дней, в беготне — особенно в мирную пору,— человек забывает о смерти, отмахивается досадливо, когда ему напоминают о болячках, и изумляется, если вдруг узнает: умер Иван Иванович, гимназический приятель, или почила в бозе Софья Петровна, которую он дергал за косички, стоя в церкви на венчании своего старшего брата...

О смерти забывать нельзя — лишь одно осознание, что она существует, делает людей выше, ответственнее, они начинают бросать встревоженные взгляды назад, стараясь определить — что же останется после них? И вносят коррективы, что-то подправляют, добавляют в кривую стенку собственной жизни несколько кирпичей поровнее, поизящнее, чтобы они хотя бы немного сгладили неровности.

Эх, люди, люди! Слишком поздно мы начинаем этим заниматься.

Доктор перевел взгляд на небо и прошептал молящее:

— Снегу бы!

К вечеру пошел снег, но он мало что изменил — мороз как облюбовал отметку «минус тридцать пять градусов», так и не хотел с нее соскальзывать.

Снег падал серый, густой, каждая снежина — величиной не менее ладони — такая же увесистая. В десяти метрах ничего не видно, копошится, полощется что-то в шевелящейся густотье, в опасном шорохе падающих ломтей. Звук этот выбивал на коже дрожь, рождал в душе тихие слезы н невольный скулеж, думы о доме, о родных местах, оставшихся далеко отсюда, от этой страшной, с иссосанными стужей каменными берегами реки, — остался там, на западе, куда уходит солнце, в другой России...

Там все другое. И снег другой, и воздух — не плавает в нем эта обрыдшая наждачная пыль, мертво пристающая к щекам, — и природа другая, и небо... Небо над Каном схоже с гибельным прораном, готово проглотить землю, и тогда земля, как и небо, сама сделается бездной, и не останется на ней места для несчастных людей.

Снизу веяло холодом, сверху давил холод, все это было приправлено снегом, перемешано...

Доктор Никонов поймал в ладонь здоровенную лепешку, принесшуюся из бездны, и, морщась от боли — лепешка не замедлила прикипеть к живой плоти, — понюхал ее. Лицо у него передернулось: от снега пахнуло мертвечиной. Доктор хорошо знал этот запах... Он швырнул лепешку под ноги, растер ее подошвой.

Двигаться дальше в хороводе снега было нельзя — ничего не видно. Люди затоптались на месте, послышался мат — кто-то сослепу, усталый, вымотанный изнурительным маршем, на кого-то налетел, случайно уколол неотомкнутым штыком, в ответ услышал мат, сам ругнулся — больше ругнулся на себя, чем на человека, который подставился под штык, послышался протяжный, очень желанный во всяком мучительном пути крик: «Прива-ал!» — и люди повалились прямо на снег.

Полковник Вырыпаев двинулся вдоль берега, поднимая солдат со снега:

— Замерзнете, братцы! Вставайте! Иначе замерзнете... Может, кому-нибудь удастся разжечь костер? А, братцы? Кто умеет в снегопад разжигать костер?

Люди нехотя поднимались, отряхивали шинели, вскоре по берегу пополз едкий сизый дым — сколько костров ни пробовали запалить — все впустую, тяжелый крупный, снег давил любой огонь: как шлепнется в пламень лепешка, так все — сучья летят в разные стороны, будто в них угодила граната.

Такого снега, как здесь, в России не бывает. Там снег — ласковый, нежный, когда он беззвучно валится из небесных прорех — тешит душу... Но здесь ведь тоже Россия. Все это — русская земля, даже бездна небесная, готовая проглотить землю, и та — русская.