Если ты есть

Чем больше говорили, тем сильнее проступало внутреннее родство, О чем бы ни шла речь: о Боге, о борьбе, о юношеской любви к смерти, — натуры их, изголодавшиеся по пониманию, радуясь и горячась, твердили друг другу: «Да, да! И я — совершенно так же думаю и ощущаю, и я совершенно такой же!»

Особенно близким Агни был романтический остов его личности, столь редкий в наше циничное, расслабленное время. Словно и про него писал Гумилев:

Я вежлив с жизнью современною,
хоть между нами есть преграда.
Все, что смешит ее, надменную,
моя единая отрада.

Надежда, слава, подвиг — бледные
слова, затерянные ныне,
звучат во мне, как громы медные,
как голос Господа в пустыне…

Слова «подвиг», «слава» звучали в нем внятно, несмотря на маленький рост, хрупкость, болезненную тоску картин.

Он рассказывал, как в армии, протестуя против тупости и несвободы, дерзил начальству, смеялся над железобетонными строчками устава, загибался на «губе». И даже пытался повеситься на ремне во время одиночного караула.

Расставаясь на месяц-другой, они писали друг другу длинные письма.

Художник завидовал свободе Агни. Сам он работал сутки через трое, как большинство интеллигентных людей их круга. Трое суток — семье, быту, картинам. Сутки — под размеренное гудение котлов, во влажной духоте с круглогодично звенящими, выморочными комарами — чтению, уединенным размышлениям, встречам с друзьями.

Максимально достойный, более того, единственно достойный, как казалось ему до встречи с ней, — образ жизни. Закрепленный момент социального равновесия, при котором свинцовые сети государства не давят на грудную клетку, мешая дышать, не оплетают со всех сторон, искривляя, меняя человеческий облик, а лишь ограждают, съедают несколько не столь существенных степеней свободы… А Агни, кажется, удается вообще не чувствовать этих холодных сетей, проходить, проскальзывать, не задевая их, не содрогаясь от запаха постылого металла?

— О, если бы так, — смеялась Агни. — Твоими бы устами… Знаешь, какая у меня трудовая книжка? Вспухшая, исписанная от корки до корки. И каждый раз, даже если устраиваешься на два месяца в какую-нибудь экспедицию, надо пройти с дюжину врачей. В поликлиниках — толпы. Я очереди органически не могу выносить, никогда ни за чем не стояла, кроме как за билетами на поезд или самолет… С пропиской была морока раза два. С погранзонами. Самые красивые и экзотические места у нас — пограничная зона. А сколько пришлось ходить, чтобы моих глиняных уродцев в сувенирные лавки взяли! Самой ведь на улицах нельзя продавать. Конечно, мелочи, но устаешь здорово… А главное, ты не учитываешь, что я холостой человек. Будь у меня даже не двое, как у тебя, а хотя бы один детеныш, пришлось бы сменить образ жизни. Опереться о два-три свинцовых прута.

Они подолгу говорили о тех, с кем год-два назад была близко знакома Агни. О настоящих, по мнению художника, людях, самых подлинных, из тех, что переплавляют свинец своими жизнями, подтачивают незыблемость угрюмого государства-монстра.

С каким-то отроческим воодушевлением от открыл, что такие люди есть, здесь и сейчас, в пределах досягаемости, в этом же городе. До сих пор ему казалось, что последние из них уехали, или получили большие сроки, или стихли.

— Они есть. Если тебе очень нужно, могу познакомить.

— Конечно! Обязательно! — Он радовался, как мальчик. Сорокалетний печальный подросток, возбужденно потирающий маленькие ладони в предвкушении — наконец-то! — великих дел. — Ты меня просто огорошила, что они есть. Я в себя не могу прийти.

Агни позвонила Мите. От дел он давно отошел, но связь со старыми друзьями поддерживал. Митя оказался в запое. Это был первый период его пьянства, еще нерегулярный, хаотичный. Агни позвонила через пять дней, но Митя все еще не мог уразуметь, чего от него хотят…

А на седьмой день художник передумал знакомиться.

— Я подумал и понял, что это не совсем то, что мне нужно.

Агни постаралась не показать, что разочарована. Романтичный, мечтающий о подвигах во славу родной земли сорокалетний мальчик прижился в душе, и заменять его другим образом — осторожным, плотно укрытым в норе котельной — было жалко. Впрочем, наверное, она сама посеяла в нем сомнения своими рассказами.