Если верить Хэрриоту…

Прежде чем положить утят рядом с их матерью и сходить за коробкой, чтобы похоронить их — не хотелось просто выкидывать погибшую семью, — я последний раз осмотрела утят. Они могли бы выжить, если бы станция располагала инкубатором. Но делать нечего…

И тут мне показалось, что один утенок шевельнулся.

Мигом забыв о печальных мыслях, я взяла его в ладони, пытаясь согреть дыханием. Предчувствие меня не обмануло — от тепла он вскоре пришел в себя, попытался перевернуться на живот и даже запищал еле слышно.

Держа его в ладонях, я помчалась в живой уголок. Татьяна Александровна уже пришла и разбирала вещи. Когда я влетела в комнату, она подняла глаза:

— К уточкам ходила? Как там малыши?

Держа на ладони утенка, я вкратце рассказала о судьбе его семьи. Как и ожидала, Татьяна Александровна не стала предаваться эмоциям.

— Значит, будем его выращивать, — сказала она. — Для начала его надо согреть… Приготовь-ка пустой аквариум!

Пока я отыскивала пластиковый террариум, устилала его дно фланелью и приспосабливала сверху лампу, отобранную у аквариумных рыбок, Татьяна Александровна согревала утенка там, куда я не догадалась спрятать его сразу, — за пазухой. В тепле он оправился окончательно и, когда его высадили под лампу, привстал на слабых ножках и пискнул, растопыривая крылышки. Потом попробовал сделать шаг, но споткнулся и упал.

Мы склонились над ним. Прочие животные мгновенно были забыты.

— Бедненький, — пожалела его Татьяна Александровна. — Он есть хочет… У нас оставалось еще яйцо?

— Половина. Хотела утром всем дать…

— Вот мы и съедим! — Она обращалась теперь к утенку, осторожно беря его на руки. Он уже оправился настолько, что встретил ее протестующим писком.

До конца рабочего дня мы то и дело отвлекались, чтобы заняться утенком. Он либо сидел под лампой, либо у кого-нибудь на руках. К концу дня он настолько привык к человеку, что после работы Татьяна Александровна взяла его с собой домой.

До конца недели она по доброй воле превратилась в сиделку. По ее собственным словам, она дома даже гладила белье и готовила обед, держа птенца за пазухой, и оставляла его без присмотра только на ночь — но предварительно обложив со всех сторон грелками и бутылками с горячей водой. А когда она приходила на работу, утенок сидел под лампой или на рабочем столе.

За три дня неусыпного ухода он оправился, немного пополнел и, когда я видела его последний раз, это был уже довольно заносчивый утенок, твердо стоящий на пока еще тонких лапках, но уже умеющий требовать пронзительным свистящим писком.

К сожалению, мне не суждено было увидеть, как сын Нюты и Серого Шея вырастет и станет наконец ясно, утан это или уточка. Когда ему было четыре дня, Татьяна Александровна отправила его в деревню — туда, откуда полгода назад она привезла Малышку. Там как раз вывела птенцов одна из уток, и наш утенок пополнил ее выводок. А сама Татьяна Александровна вскоре уволилась, и проследить за взрослением малыша стало некому. Остается надеяться, что он благополучно дожил до зрелости.

Что касается его отца, Серого Шея, то, оставшись один, он заскучал и утешение нашел в неумеренной еде. Кончилось тем, что он отъелся настолько, что с трудом мог двигаться, и закончил свою жизнь так, как и следовало всякой хорошо откормленной домашней птице — на праздничном столе.

Глава пятая Кроличья свадьба

Единственное подсобное помещение живого уголка меняло свои названия каждый год — оно последовательно успело побывать столярной мастерской, курятником, голубятней, утятником, прежде чем ему вернули «историческое» название «крольчатник».

Старые кроличьи клетки стояли там с давних времен. Когда-то их было гораздо больше — столько, что даже в каморке-пристройке сбоку, и то вдоль стен в два яруса, высились зарешеченные дверцы, за которыми ело, спало, прыгало и нещадно плодилось племя длинноухих. Одно время клетки стояли даже под открытым небом длинными рядами — это было в пору основания станции, когда с легкой руки Никиты Сергеевича Хрущева всюду пропагандировался лозунг «Догоним и перегоним Америку» (подразумевалось — по количеству мяса). Старейший работник станции Римма Илларионовна тогда заведовала живым уголком, и под ее началом находилось иногда до сотни взрослых кроликов, не говоря уж о приплоде.

Можно себе представить, что тогда было. Но с тех пор утекло слишком много воды, и к тому времени, как я переступила порог станции, кролиководство находилось в полном упадке. Из десятков и сотен ушастых поставщиков мяса и шкурок оставался только один — старый толстый самец по имени Бурдик (полное имя — Бурдель).

Подавляющее большинство клеток, давно не ремонтированных, постепенно разрушалось от времени. Те, что стояли под открытым небом, давно превратились в дрова для любителей испечь картошку или сжечь мусор. Под некоторыми прятались от дождя собаки. В тех, что оставались в помещении, неслись куры и утки. И только одна сохраняла приличный вид и крепость — в ней и жил Бурдик.