Если верить Хэрриоту…

Девочки-юннатки радовались тому, что ее отсадили, больше всех. Они бы закормили ее сладостями, если бы утки их ели, и возились бы с нею, как со щенком, если бы им позволили. Окруженная заботой и получающая теперь, как больная, двойную порцию, Серая Шейка начала стремительно набирать в весе и росте. Она росла как на дрожжах, и через месяц ее было не узнать. По клетке важно, словно чопорная светская дама, бродила толстая огромная утка, по сравнению с которой даже селезень уже не казался таким мощным, как прежде. Ростом она вымахала с крупного гуся. А ведь ей не было еще и года!

Одно было плохо — ее лапы не желали заживать. То ли заметила я ее хворь слишком поздно, то ли молодой организм не справился с холодами, но перепонки не спешили расправляться, хотя мы натирали их жиром. Более того, через пару дней они начали темнеть и наконец вовсе почернели. А затем случилось страшное: пальцы начали отваливаться. Сначала на одной лапе, потом на другой.

Они отпадали разом — все три, вместе с перепонкой. Но, как ни странно, для Серой Шейки такая инвалидность вовсе не была ударом. Животные ведь не понимают, что с ними случается. Уточка разве что стала менее подвижной и предпочитала сидеть или лежать в опилках. Впрочем, она и раньше не отличалась живостью темперамента. А усидчивость даже хороша для утки — как же иначе ей насиживать яйца? Поэтому, убедившись, что на поведении и аппетите Серой Шейки неприятности не сказались, мы даже в душе благословили ее увечье и увидели в нем перст судьбы.

Серая Шейка прожила в живом уголке больше месяца, и мы решили, что ее пора возвращать обратно, благо к середине декабря морозы уже спали.

Но прежде чем вводить ее в общество, которое она давно покинула, селезня и Нюту следовало подготовить к этому. У птиц память удивительно коротка. Они давно забыли недавнюю соседку и воспримут ее как наглого нарушителя спокойствия. Поэтому мы сперва оборудовали для ее временного жилья пустую кроличью клетку — пусть немного поживет у них на глазах. И они привыкнут, и Серая Шейка еще немного сил поднакопит. Когда ее внесли в крольчатник и стали устраивать, выяснилось, что за месяц она успела в росте и весе почти догнать селезня и явно обогнать Нюту.

Сама уточка не возражала против переселения, но селезень буквально остолбенел, когда увидел ее. Для него Серая Шейка и правда была чужаком, ни с того ни с сего заявившимся на его территорию.

Он не стал тратить времени на демонстрацию своих сил и статей, а просто, разбежавшись, подпрыгнул и, вцепившись лапами в решетку, повис на ней, отчаянно плеща крыльями. Казалось, дай ему точку опоры — и он начнет в ярости трясти решетку. Бедная Серая Шейка забилась в дальний угол и готова была вжаться в стену. А селезень рассвирепел так, что юннаты из старшей группы, ставшие невольными свидетелями этой сцены, уже приготовились отпускать не совсем целомудренные шуточки — мол, завидел такую красавицу и совсем голову от любви потерял. Да пустите вы его к ней! Нечего мучить птицу!

Если бы они знали, что за этим последует, молчали бы. А может, еще больше распустили бы языки.

Ибо уже скоро, в конце зимы, когда вовсю звенела капель, волнами накатывалось тепло и мечталось о любви, у Серой Шейки на голове неожиданно начал отрастать хохолок, а на клюве появились красноречивые наросты, без слов свидетельствующие о том, что вместо утки у нас появился еще один селезень. Или утан, как кому больше нравится.

Итак, у нас был любовный треугольник — два селезня и одна утка. Правда, Серая Шейка, или, как ее стали потом называть, Серый Шей не замахивался на чужую собственность. Но попробуйте втолкуйте это селезню номер один! Он безжалостно третировал конкурента до тех пор, пока на сцене не появилась еще одна уточка.

Ее привезла от своих родственников моя помощница, Татьяна Александровна. Когда я впервые увидела нового жильца, то почувствована острую жалость и сострадание.

Маленькая, ростом с курицу, тощая и почти лишившаяся перьев на спине и затылке уточка беспомощно топталась в уголке, жадно поглядывая на кормушку, к которой ей мешали подойти три жирные туши наших старых жильцов. В глазах ее горел голодный огонек, понятный и животному, и человеку. Когда ей дали в пригоршне зерна, она от волнения даже не сразу принялась за еду, а потом накинулась на угощение, давясь и трясясь от страха, что обед вот-вот отнимут.

— Я ее у невестки выпросила, — объяснила мне Татьяна Александровна, присев на корточки и потчуя утку. — Представляешь, там у нее двадцать кур и столько же уток живут в сараюшке, в два раза меньшей нашей. А еще угол отгорожен для поросенка. Грязь невообразимая! Она болела пероедом — видишь, на шейке все почти голое? — но я ее помыла, и мы уже совсем здоровенькие, да? — Последние слова она адресовала уточке.

— А это точно утка? — спросила я. — Вдруг еще один Серый Шей?

— Мы точно уточки! — продолжала Татьяна Александровна, беседуя с вновь прибывшей. — Мы пока у меня дома жили, яичко снесли!