Если верить Хэрриоту…

И она мстила. Во-первых, маленький рост и хрупкое сложение позволяли ей свободно перемещаться в станке, и стоило ей сделать лишний резкий шаг в сторону, как аппарат, не ожидавший рывка, слетал с небольшого вымени и шлепался наземь. Сам звук его падения пугал Балерину, но она была актрисой и всякий раз притворялась, что вне себя от страха. Стоило аппарату упасть, как она принималась скакать по станку, будто коза, выписывая ножками такие па, что оставалось просто жалеть об отсутствии видеокамеры. Но ее показательные выступления преследовали двоякую цель — Балерина зорко следила за моим поведением и, едва замечала, что я наклоняюсь за аппаратом, бросалась в атаку. Ее копытца-пуанты обрушивались на мои руки, колени — на все, до чего можно было дотянуться. Задача ее усложнялась тем, что я берегла руки, но первое время, пока еще не приноровилась, в этом поединке победа чаще доставалась Балерине.

Особенно ей повезло в первый раз, когда я еще не знала ее характера. Она пока не имела клички, и я подумывала, что неплохо б ей носить имя Крошка, Малышка или что-то в этом духе. Подсоединив аппарат, я заметила, что коровка волнуется и переступает с ноги на ногу, заставляя его качаться из стороны в сторону. Судя по всего единственному витку на рогах, она доилась первый год, и я, выпрямившись, погладила ее по спине:

— Тише, тише, ласковая моя!

Эта фамильярность неожиданно взбесила несостоявшуюся звезду балета. Она сделала короткий резкий выпад, и аппарат упал точно в лепешку навоза, оставленную ее предшественницей.

По практике в Стенькине я помнила, что сбрасывание аппаратов — любимое развлечение коров и, не удивившись, нагнулась, чтобы достать его, одновременно продолжая успокаивающе поглаживать коровку по спине:

— Успокойся, все хорошо, маленькая моя… Стой-стой, ласковая!

Железная дуга защищала меня от нападения, но Балерина неспроста была маленькой. Чуть качнувшись, чтобы дать себе простор, она подняла заднюю ногу и, примерившись, отточенным движением, свидетельствующим о долгой практике, наступила мне на запястье как раз в тот миг, когда мои пальцы коснулись аппарата.

Рука оказалась как раз в середине лепешки навоза. Острый край копыта врезался мне в кожу. Я взвыла, а Балерина кокетливо поменяла ногу и оперлась на мою руку всей тяжестью.

Еще минуту назад я готова была любить всех живых существ, как святой Франциск Азисский, но тогда, забыв роль, отчаянно толкнула коровку кулаком свободной руки в бок, тщетно пытаясь отодвинуть ее с моей руки:

— Уйди… Пошла… ласковая моя…

В памяти глубоко засела мысль о том, что бить животных нельзя, но в этот миг я готова была задушить коровку. Она же вела себя так, словно ничего не случилось. «Ну, стою на чем-то мягком. Но что из того? Чего вы расшумелись?» — говорил весь ее вид. Не зная, чем пронять упрямую скотину, я сама боднула ее головой и одновременно весьма непочтительно схватила за вымя.

Такой двойной подлости Балерина от меня не ждала. Маленькое изящное копыто взметнулось в воздух, впечатавшись мне в колено, но я уже успела отдернуть многострадальную руку и за шланг вытянула аппарат. Балерина достала его пинком на излете. С того дня между нами шла тихая необъявленная война. Впрочем, она была не единственной коровой, с которой мне пришлось сражаться.

Тоже из-за характера их обладательниц появились такие имена, как Собака, Пират, Задира и Егоза. Собака — толстая, грубого сложения корова — имела еще одну отличительную черту: у нее была только половина хвоста. Она, видимо, жутко комплексовала из-за этого и компенсировала недостатки внешности поведением. Нрав у нее был еще покруче, чем у Балерины, но у нее особо среди средств борьбы с людьми выделился прием сдавливания. Для того чтобы корова отдала все молоко, вымя ей массируют, причем чаще всего эту процедуру проделывают с задними долями — они больше и содержат почти две трети молока. Собака была классическим подтверждением этому, и когда я нагибалась, чтобы, просунув руку под дугу, немного помассировать ее вымя, она делала резкий шаг назад или в сторону. Рука моя оказывалась сжатой между становящимся вдруг каменным боком коровы и железной дугой. В глазах темнеет, уже слышится хруст костей… Собака обычно держала меня так до тех пор, пока ощутимый пинок — к концу практики я научилась лягаться не хуже своих подопечных! — не заставлял ее отступить.

Под стать ей были и другие коровы с дурным нравом. Пират даже заслужила «честь» носить на боку намалеванного красной краской «Веселого Роджера» — скрещенные кости и череп, в знак того, что к этой корове подходить опасно и сзади, и спереди, и сбоку.