Есть!

Чем больше листов исписывал Владимир, тем страшнее ему становилось. Он старался как можно реже перечитывать готовые главы – там всюду была Евгения, её мысли, слова и рассуждения. А второй героини – не было… Владимир искал её повсюду, но безуспешно, а сама Евгения вдруг перестала говорить о том, какую бы книгу она стала писать, если бы стала писать её вообще.

Владимир пытался говорить с нею об этом – небрежно, как о погоде или о скучном, но обязательном деле, – но Евгения не хотела больше обсуждать ненаписанное. Она запиралась от Владимира, как магазин от докучного, но безденежного покупателя. Евгения молчала, и Владимир догадался: она начала писать новую книгу.

У Евгении был уютный дом, походивший на небольшую библиотеку, где есть кровать, кухня и ванная. Владимиру было хорошо в этом доме. Единственное, что ему казалось лишним, – это кошка Шарлеманя, невзлюбившая Владимира с первых же минут. Шарлеманя мерзким голосом орала на гостя, брезгливо обнюхивала его ботинки, грязными кораблями стоявшие в прихожей, а однажды впилась мелкими зубами в запястье, будто хотела перегрызть вены.

Евгения извинилась за кошку, но бить её, к возмущению Владимира, не стала. Всего лишь выгнала с позором за дверь, и кошка мстительно напрудила огромную маслянистую лужу. С тех пор Шарлеманю всегда запирали в кухне, где она громко выкрикивала кошачьи ругательства, от которых вяли пушистые уши приличных соседских кошечек.

В тот вечер Шарлеманя вела себя непривычно тихо, и её пустили в комнату, где она тут же уснула на стуле, печально свесив вниз усы. Евгении срочно позвонили, – кажется, родители, кажется, что-то важное, – и она ушла в кухню с трубкой, закрыв за собой дверь. Владимир, скучая, приподнял с журнального столика толстую книгу Елены Молоховец – под Еленой обнаружился десяток скрепленных листков. Рукопись.

Он начал читать, опасливо поглядывая на дверь, из-за которой могла в любой момент появиться Евгения. Шарлеманя открыла один глаз.

Текст был превосходным – после такого можно ничего не писать, и уснуть, свернувшись клубком, на лаврах. Владимир дрожал и злился. Его пальцы так сжали бумагу, что она захрустела, и Шарлеманя открыла второй глаз.

Владимир не успел дочитать всё до конца – под близкие шаги Евгении поспешно уложил рукопись на место, пришлёпнув их сверху Еленой.

– Всё в порядке? – спросил он.

– Мама паникует. Жизнь прошла стороной, а я совсем не думаю о будущем.

– Ты правда о нём не думаешь.

– Ещё как думаю! Я даже начала новую книгу. Хочешь прочесть начало?

Шарлеманя спрыгнула со стула и, задрав хвост, подошла к хозяйке. Хвост этой кошки был как дым из трубы на детских рисунках.

Евгения протягивала Владимиру уже знакомую стопку листов под скрепкой.

– Слушай, мне тоже сейчас звонили… Мама. Ты не обидишься, если я пойду?..

Разумеется, он ушёл бы, даже если бы она обиделась…

Этим вечером мама собиралась познакомить его со своей аспиранткой – подающей надежды и чай на кафедре. Аспирантка Владимира не впечатлила – влажная, непропечённая блондинка, смутившаяся к тому же при встрече и, совсем как в прошлом веке, опустившая глаза долу.

Владимир скрылся в кабинете и достал из тайника свою рукопись. Ему надо было срочно перечесть её и убедиться в том, что она превосходит те листы под скрепкой…

У Владимира было одно очень неприятное свойство (вообще их было много, но это заметно выделялось на фоне прочих): он, как апостол Фома, всегда и всюду опаздывал. Бывало, целой свадьбой, с потеющей невестой и гневным тестем, ждали Владимира с Фаиной – а они шли себе к месту назначения медленно, как на казнь. Привычку опаздывать Владимир перенёс из бытовой жизни в творческую: пока он неспешно раздумывал над темой рассказа, более расторопные коллеги выуживали идеи из воздуха (где они, как известно, носятся без всякого удержу) и отливали в бронзе.

Так и с главной книгой, своим бесценным романом, Владимир мог бы просидеть до глубокой старости, когда вообще все книги выйдут из моды и читающее человечество окончательно переселится в интернет.

«Нужно торопиться», – думал Владимир, раскладывая листы рукописи к началу. Как же он хотел, чтобы его текст оказался лучше!

При схожести замысла, при том, что все выпорхнувшие у Евгении идеи были зацементированы в его романе, в писаниях Владимира присутствовало кое-что своё – отчаянное, графоманское, искреннее (беспомощное, сказал бы критик). Владимир читал текст и грыз ногти с таким пылом, с каким другие люди грызут куриные косточки. К пятой странице он увлёкся и позабыл, что сам всё это написал. К десятой – забыл про Евгению и её жалкие странички под скрепкой. «Я смог лучше!» – дочитав до конца, решил Владимир – и откинулся на спинку кресла, тяжело дыша, словно пловец на финише.

Дверь в комнату отворилась – на пороге укоризненным привидением стояла мама.

– Во-первых, тебе звонила Светочка, – сказала мама. Как ни презирала она свою невестку, иначе чем ласково называть её не получалось. Интеллигентная женщина! – Во-вторых, иди пить чай. Катенька давно мечтала с тобой познакомиться, а ты так невежливо смылся.