Есть!

На самом деле, думал Пушкин, вылезая ночью из нагретой постели и шлёпая в ванную, на самом деле Юля никогда не любила мужчин. Ещё в детстве мальчики раздражали её так, как они раздражают недалёких учительниц, – шумные, неряшливые, готовые по любому поводу драться и ругаться. Увы, только из таких и вырастают впоследствии настоящие мужчины. Мальчик, который пишет буковка к буковке и послушно пляшет на хореографии в костюме василька, – услада и радость воспитателей, но Аркашон твёрдо знал, что никогда не пожелает своей Сашечке такого спутника жизни. Возможно, Юле требовался именно такой, великовозрастный послушный цветок? И она нашла его на другой, женской клумбе?

Сокрушительный удар, после которого никто, кроме Аркашона, не оправился бы. Пушкин же, пробормотав ассистентам загадочную фразу «…и братья пульт вам отдадут», записался на приём к специалисту по головным проблемам, замечательному доктору М.

Закинув ноги на стол и пожёвывая зубочистку, специалист М. долго слушал Пушкина, после чего спросил:

– А что вам нужно? Новая жена или новая любовь? Потому что это, как правило, совершенно разные вещи.

– Мне нужна Юля, – честно признался Аркашон и тут же сам себе поразился: зачем он сидит в этом кабинете и смотрит, как доктор М. жуёт зубочистку? Ясно, что надо делать! Давно ясно!

Пушкин вылетел из кабинета и помчался домой – там выходная

Юля пила с выходной сестрой Таней сливовое вино. Телефон визжал в кармане так, будто свинью зарезали, но Пушкин ничего не слышал.

– Юля! – закричал он так громко и страшно, что Танька облила вином свою лучшую кофту. – Где работает твоя Катя? Где она хотя бы живёт?

Жена упиралась до последнего, но, когда муж по-настоящему прижал её к стенке (пьяная липкая Танька кричала так, будто зарезали ещё одну свинью), выдала координаты своей возлюбленной, как инженер – секретные чертежи.

– Чего ты хочешь? – спросил Пушкин, глядя тёмными жуткими глазами в насмешливое личико Кати.

– Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать… – дерзко ответила она.

– Страдать? – возмутился Пушкин. – Да что ты знаешь о страданиях? Это я страдаю…

– Это – Пушкин, – объяснила Катя. – Стыдно не помнить.

Аркашон и правда не помнил. «Элегия. 1830 год». «И может быть, на мой закат печальный блеснёт любовь улыбкою прощальной».

– Скоро я начну работать на вашем канале, и мне очень потребуется твоя помощь. Всесторонняя поддержка. Ну и, конечно же, дружба. Крепкая, на всю жизнь.

Глава двадцатая,

в которой много литературы и удручающе мало настоящей жизни

– Ты просто не тот человек, – сказала Евгения, прежде чем в сто тридцать шестой раз проститься с ним навсегда.

Он должен объяснить, почему решил вдруг войти в это повествование. Он считает, что у него есть право – назовём его Правом Не Того Человека – на особое место в истории.

Потому что, если бы не он, этой истории не было бы вовсе.

Чем дольше живёшь, тем реже встречаешь ни на кого не похожих людей. Те, что вокруг нас, – всего лишь версии уже известных персон. И даже в разных книгах одного автора герои почти всегда похожи друг на друга: они топчутся вокруг одних и тех же зданий, ходят к одному и тому же парикмахеру и страдают от болезней-близнецов. Чем реже встречаются ни на кого не похожие люди, тем сильнее мы ими дорожим – это он знал как никто другой, потому что встретил Евгению.

Он любил её имя – породистое, выдержанное, хороших кровей. Зачем кромсать такие имена, как колбасу, дробить на части – «Женя», «Геня», «Жека»?

Её звали Евгения. У неё не было ни единой родинки, и она писала книги. Евгения ни на кого не похожа – первое, что он подумал, когда они познакомились.

Его звали Владимир. Он всегда хотел быть писателем, может быть, только в юности эта мечта ненадолго оставляла его, и тогда он примерял другие призвания. Монах. Артист. Великий и немногословный путешественник. Что-то в этом роде, похожее, да не то. Писатель – вот это было да. Это оно.

Но быть писателем и быть с писателем – совершенно разные вещи!

Владимир сочинял и стихи, и рассказы, но прятал их как от Евгении, так и от всего мира. Он был потайной писатель в маске фотографа, прятался за объективом – как рукопись в ящике, и не горел на работе, потому что рукописи не горят.

У Владимира была дорогая фотокамера – капризная, как избалованная красавица. Её звали Фаина. Она капризничала, но всегда подчинялась мастеровитому гению Владимира и покорно снимала скучные, хорошо оплачиваемые события. Газетные репортажи. Детские утренники. Свадьбы.

Ещё у Владимира была жена – маленькая, как будто игрушечная, и звали её по-кукольному – Света. В юности Владимиру нравилось играть с этой живой куклой, и однажды они, не покидая, так сказать, рамок игры, поженились. Света работала в школе – у неё были тяжелый цельнометаллический голос, увесистая ручка и кличка Молекула. Она преподавала химию.

– Иногда я бью детей, – рассказывала желающим Света. – Есть такие дети, которые не понимают другого языка.