Есть!

– Мы тебя проводим, – сказал Оврагов, с прежним вниманием наблюдая, как протрезвевший Аркашон пытается застегнуть «молнии» на тяжёлых зимних ботинках. Грусть, услыхав заветное «мы», притащила в зубах длинный кожаный поводок и вопросительно глянула на хозяина.

– Только недолго, Валечка, – взмолилась Инна Иосифовна. – До свидания, Аркадий.

Пушкин неловко кивнул и закрыл за собой дверь. Валентин с собакой догнали его на выходе из подъезда.

Двор был абсолютно незнакомый и не по-ночному светлый благодаря мощному фонарю рядом с катком. Разумеется, во дворе у Овраговых имелся свой собственный каток. И фонарь.

– Ты вот что скажи, Пушкин. У тебя с Юлечкой серьёзно?

Пушкин дёрнул плечом. Какое уж там «серьёзно» после сегодняшнего? Теперь она и смотреть в его сторону не станет.

– Такие люди, как Юлечка, – сказал Валентин, – это мещанская кость. Они не такие, как мы с тобой. Им интересно только покупать и жрать, а в старости они начинают ругаться с соседями и жить с телевизором, как с мужчиной. Воспарять им – некуда.

– Ты-то откуда знаешь? – грубо спросил Аркашон. Шоколадная Грусть послушно семенила у ног хозяина, а он вдруг остановился, достал сигареты и умело, по-взрослому, закурил.

– Дай мне тоже, – попросил Аркашон. Он с детства был неравнодушен к курению, и уже в начальной школе бесил отца, «раскуривая» понарошку карандаши и фломастеры. Валентин не глядя протянул ему пачку. Шёл мелкий, словно бы просеянный через сито снег.

Они курили всю недолгую дорогу до Аркашиного дома, где бегал взбешённый отец, хватаясь то за ремень, то за голову. Мать молча, как памятник, стояла у окна и равнодушно, как всякая смертельно уставшая женщина, вглядывалась в даль.

– Подонок! – закричал было отец, открывая дверь блудному сыну, но злоба его тут же ударилась о смелый взгляд Валентина Оврагова, с шипеньем, как в мультфильме, испарившись. Грусть профилактически зарычала.

– Степан Сергеевич, Марья Борисовна, – эффектно раскланялся Валентин с опешившими Пушкиными. – Позвольте представиться: Валентин Оврагов. Обучаюсь в одном заведении с вашим сыном. Извините, что так надолго задержал Аркадия, – сие целиком на моей совести. Мне нужна была срочная консультация по литературе, а лучшего знатока поэзии во всём районе не сыщешь.

Мать Пушкина вспыхнула от удовольствия и внезапно стала похожа на себя в юности – на ту пылкую румяную девушку, выварившуюся нынче в унылую, как постные щи, домохозяйку. Взгляд отца мечтательно затуманился – он примерил Валентина в сыновья и остался этой примеркой доволен. Как был бы доволен на его месте любой другой отец.

– Проходите, – умоляла мама, каким-то непостижимым образом успевшая сменить зачуханный халат на длинное трикотажное одеяние, шедшее к её глазам и волосам. Но Валентин, сдав Пушкина на руки подтаявшим родственникам, ушёл, отвесив полувоенный поклон папаше и на лету поймав мамину руку с шершавыми от вечной вахты пальчиками.

«Ещё и с собачкой…» – волнуясь, вспоминала неожиданного ночного гостя мама, пока папа мечтал о том, как славно было бы съездить с таким парнем, как Валентин, на зимнюю рыбалку. Аркашон тоже не спал в эту ночь, вместившую в себя столько новых переживаний, – он познакомился с первой в своей жизни бессонницей, и дама эта ему решительно не понравилась. В конце концов Пушкин вылез из кровати и отправился искать утешения в кухню – там нашлись сомлевшие котлетки и целая кастрюлька бледно-сиреневого, как Юлино платье, винегрета. Аркашон, воровато озираясь, открыл холодильник и, выудив из ледяной банки с солёными огурцами кривой чёрно-зелёный плод, с наслаждением слопал его, давясь и обливаясь рассолом.

– …Целый день, как ни верчуся, лишь тобою занят я, – бормотал Пушкин, собираясь в школу: как назло, именно сегодня, в субботу, далёкая от веры предков Аида Исааковна решила провести итоговую контрольную по русскому. И первым человеком, которого Аркашон встретил в школе, как назло, стала Юля Дурова – свежая, как будто и не была вчера на свадьбе у старшей сестры.

Пушкин вспыхнул и даже прикрылся, как фиговым листком, той единственной тетрадкой, с которой ходил на все уроки, но Юля и не думала сердиться. Более того, она сама подошла к Аркашону и дружески взяла его за руку:

– Пойдёшь на второй день?

Пушкин отчаянно замотал головой. Ему хватило и одного.

– Ты не сердишься? – спросил он хриплым голосом.

– Со всяким может случиться, – вздохнула Юля. – Ты всё равно понравился – и маме, и Таньке, и гостям. Только не пей больше, обещаешь?

Пушкин пообещал бы ей в эту минуту все сокровища мира! Конечно же, он не будет больше пить!