Есть!

Благодарить за чудо следовало Димочку – неловко, путано, но при этом доступно он объяснил обманутой в своих лучших притязаниях девушке, что Пушкин вовсе не хотел никого расстроить или опозорить. Что всё это у него – от смущения и любви. Что парень он на самом деле хороший – у Димочки на это и глаз, и рука набиты, – а потому пусть Юлька простит своего героя-неудачника и даст ему второй шанс. А также, по необходимости, третий, четвёртый и пятый – чем Юля и занималась на протяжении всего их долгого жениховства.

В свете этих ярких событий фигура Валентина Оврагова заметно уменьшилась в размерах, отошла на второй план, а потом и вовсе забылась.

Аркадий оперился и воспарил в мир взрослой скуки и ответственности, где всегда есть место бытовому подвигу и хозяйственному самопожертвованию. Они с Юлей поженились через три года после окончания школы – а где в настоящий момент жизни пребывали Валентин Оврагов, его неземная мама и папа-коммунист, Пушкина более не интересовало.

Аркашон влюблялся в Юлю всё сильнее год от года – чувств не охлаждали ни быт, ни возраст, ни матереющее с каждым годом мещанство жены. Ясновидец Оврагов верно предсказал будущее: вечно работающий телевизор ещё в молодости стал третьим членом их семьи. Четвёртой явилась дочка Сашечка. Пушкина умиляли её крохотные ручки и ножки. Он сам купал малышку по вечерам, пока Юля переписывала из бесплатных газет анекдоты и кулинарные рецепты: она в равной степени любила и забывала одно и другое.

«Владею днём моим, с порядком дружен ум», – думал Пушкин вечерами, любуясь Сашечкой. Жена была с дочкой терпелива, но холодна. Возможно, она, как мама Аркашона, просто не любила детей? Но как можно не любить Сашечку – кудрявую толстенькую девочку с такими ясными, такими карими глазами, каких нет больше ни у кого на свете?

А Юлю – разве можно было не любить? С каждым днём Пушкин открывал в жене новые черты, прежде не подмеченные и бесценные. Оказалось, она умеет стоять подолгу на одной ноге, поджав другую, как цапля. Может включать и выключать свою красоту, словно кран с горячей водой, – счастливое свойство, ведь постоянная красота невыносима. По утрам Юля в шутку соревновалась с соседкой, кто раньше вымоет и уложит волосы (жужжание фена в соседской ванной обычно раздавалось в половине восьмого, и слышно его было так, словно соседка вместе со своим феном сидит у них на голове). Да, Юля не читала любимых книг Аркашона, не знала стихов и зевала, когда он пытался показать ей любимые фильмы – чёрно-белые, как городская зима. Но у Юли были такие маленькие ручки – почти как у Сашечки. И она умела спать, как балерина Дега – подняв руки над головой. Разве этого мало?

Экономная, расчётливая Юля любила передаривать подарки и следом за своими мамой и сестрой придерживалась правила: заплатили – будем пользоваться! Купили путёвку на юг – будем купаться, даже если море холодное. Пришли в ресторан – станем есть, даже если невкусно. В еде Юля совершенно не разбиралась, готовить не умела, и Пушкин в конце концов принял на себя руководство кухней.

– Папочка, что у нас будет на ужин? – спрашивала вечно голодная Сашечка, и Пушкин с готовностью отзывался:

– У нас roast-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым.

Сашечка хлопала в ладошки – она обожала как ростбиф, так и Пушкина, и засыпала только под «Сказку о царе Салтане» или, в крайнем случае, под «Евгения Онегина».

– Прочти «Онегина», папа, он такой уютный, – сонно требовала дочка, и Пушкин, понижая голос до самого усыпительного тембра, читал, читал, читал…

В университете, на филфак которого Пушкин попал по страстной рекомендации Аиды Исааковны, он тоже много читал – и по окончании без труда прижился на кафедре русской литературы, где в то время восходила звезда восторженного моремана Дворянцева.

– Так море, древний душегубец, воспламеняет гений твой? – с пониманием спрашивал Аркашон у Павла Николаевича, и тот расплывался улыбкой, со слуха записывая цитату. Проверять не было нужды – Аркадий знал Пушкина наизусть, не перевирая ни буквы. Маститые университетские пушкинисты злобно сопели, но терпели поражение в поединках цитат, которые одно время устраивались на кафедральных вечеринках.

– Сколько же ты успела прочесть мне стихов, Тая? – спрашивал Пушкин у своей любимой нянечки, смотревшей теперь за Сашечкой. Тая смущалась, радовалась и гордилась своим большим мальчиком, который так прекрасно устроился в жизни.

– Прощай, свободная стихия! – сказал однажды Павел Николаевич Дворянцев и пустился в плавание по волнам кабельного телевидения, бросив и свою недописанную диссертацию, и всю филологическую науку.