Есть!

Один татарчонок, вредный, как целая семья Чингисханов, довёл Свету до того, что она ударила его по лицу перед всем классом. По щеке подростка скатилась достоевская слеза, но Свету так просто не разжалобишь.

– Тебя уволят! – испугался Владимир, и был не прав. Мама татарчонка – хорошенькая и бестолковая – косноязычно благодарила Молекулу:

– Вы ему, Светлана Олеговна, можете ещё побить! Дневник открою – а там как петух зарезал!

Школьные истории Светы развлекали Владимира, но вообще он, как все незрелые взрослые, детей не любил.

Он любил прекрасное.

В Средние века, рассказывал Владимир послушно замиравшей при звуке его голоса Свете, мир детства считался малоприличным и недостойным упоминания. Детство было чем-то вроде болезни.

Своих детей у Владимира и Светы не было.

Мама Владимира, филологическая женщина с большими глазами и такими же большими претензиями, с детства пичкала Владимира лучшими образцами литературы в надежде, что они непременно дадут всходы, а те впоследствии заколосятся и поднимут Владимира к сверкающим высям изящной словесности. «Набокова тоже звали Владимиром», – думала мать, и ставила очередную книжку на полку в комнате сына.

Книги она любила, как другие любят деньги, – безоглядно, а вот с людьми отношения складывались сложнее. Свету мама вообще не признавала, зато сразу же признала Геню. Ей, впрочем, тоже доставалось – ставя на стол блюдо с цыплёнком табака, мама могла сказать:

– Конечно, Геня, ты много пишешь и много читаешь, но так работать с книгой, как мой Владимир, ты вряд ли научишься.

– А что, если добавить сюда эстрагона? – спрашивала она в другой раз, как будто бы у Гени, но на самом деле сама у себя, чтобы тут же, с усмешкою, сказать: – Тогда уж надо и Владимира добавить! – и косо взглядывала на любовницу сына: узнала, откуда каламбур?

Геня узнавала, послушно улыбалась, но молчала, замыкаясь в присутствии этой странной, до самого сердца пропитавшейся книжной пылью женщины.

Владимир не обращал внимания на то, как мама общается с Геней, ему было интересно другое. Он мечтал написать книгу, которую ему самому хотелось бы прочитать.

В книгах он ценил не сюжет, не слог, не мысли, а то особенное, легкое и неуловимое настроение, которое по крупицам рассыпано во всех хороших книгах. Владимир собирал это настроение по капле, торжествовал, наткнувшись на грибное место в книге, и снимал пробу аккуратно, как учёный. Так собирают бесценный шафран – вручную, бережно, по лепесточку.

Нужное настроение часто было связано с путешествиями – Владимир, как многие, истово верил, что всё лучшее надёжно упрятано в чужих краях, но, даже если повезёт, мы находим лишь его следы. Печати птичьих лапок на песке, аромат жасмина в тёмном саду, память о давно отболевшем поцелуе. Застав счастливую эпоху пресс-туров, Владимир с камерой Фаиной бесплатно ездили по миру – в компании таких же штатных гомеров воспевали заранее одобренные маршруты, расхваливали отели и выставки. Фаина послушно снимала нужные виды и планы, но потом, отработав поездку, они пускались во все тяжкие, а на самом деле в лёгкие и чудесные приключения свободного дня. Держа Фаину на отлёте, Владимир ловил те самые моменты, ради которых жил, а дома, притушив полыхавшее любопытство Молекулы духами из дьюти-фри, сортировал удачные кадры. Венеция – уставший мальчик в маске ангела. Париж – дым от жареных каштанов скрывает лицо продавца. Нью-Йорк – гитарист в трусах и шляпе на Таймс-сквер. Владимир видел много стран, но, к сожалению, нагнать прекрасное почти никогда не удавалось – даже Фаина, с её мощной тягой к искренности, была тут плохой помощницей.

Будь Владимир поэтом, ему удавались бы изящные миниатюры, прелестные пустячки из нескольких строк, похожие на подписи под фотографиями, – но на беду, он желал писать романы. Стихи и рассказы были как разминка для легкоатлета. Владимир готовился к самому главному забегу своей жизни – роману, после которого можно будет спокойно умереть. И жить в своих книгах вечно.

Мама Владимира мыла фрукты и пытала Геню очередной цитатой:

– «Повернула каску, и можешь себе представить, оттуда бух! груша, конфеты, два фунта конфет!..»

– «Анна Каренина», – бледно улыбалась Евгения. – Похоже на нынешние фуршеты! Там тоже все набирают полные каски фруктов.

Мама была недовольна, что загадку так быстро разгадали, но она хотела быть справедливой, а потому протянула Евгении честно заслуженную, мокрую и каменную грушу.

Владимир секретничал с Фаиной. Мама теперь мыла не раму, и не Лару, а виноград. Ягоды зелёные, будто стеклянные… Мама мыла виноград и приговаривала:

– Знаете, от чего я умру? От того что в один прекрасный день где-нибудь в открытом океане поем немытого винограда.

Эту цитату Евгения не опознала и выронила надкушенную грушу.

– Ага, попалась! – возликовала филологическая женщина. – «Трамвай “Желание”»! Бланш Дюбуа!

– Давай уйдём, Владимир, – тихо попросила Евгения, – а то мне кажется, что я участвую в литературной викторине.

– Мы все в ней участвуем, – сказал Владимир. – Мама права, ты не умеешь работать с книгами.