Есть!

Жених – то есть, разумеется, уже никакой не жених, а законный супруг, – сообразил наконец, что праздник развивается не так, как нужно, – и споро, в два шага, покрыл расстояние до сцены. Пушкин сопротивления не оказал, правда, микрофон не отдавал – и, будучи уносимым со сцены, поспешно допевал заветные строки:

– Ведь всё, что нёс, я не донёс, значит, я ничего не принёс…

– Принёс, принёс, – утешал певца добрый Димочка, а Пушкин, сладко улыбаясь и по-детски пуская пузыри, хотел уснуть и одновременно с этим освободить желудок. Едва они покинули зал, как Пушкин, сложившись пополам, словно перочинный нож, облевал собственные ботинки и краешек парадной брючины жениха. То есть, простите, не жениха, а мужа – к перемене статуса так сразу и не привыкнешь.

– Наталья Павловна! – кинулся Димочка к выплывшей из зала тёще, оштукатуренной, как только что отреставрированный дворец. – Что с ним делать?

– Ах, Наташа! – обрадовался Аркашон, жизнерадостно отплёвывая кусочки блевотины и продвигаясь ближе к старшей Дуровой. – Помни вечно нежности, любви закон: если радостью сердечной юности горит огонь, то – не трать ни полминуты!..

Наталья Павловна вспыхнула:

– Я тебе покажу Наташу! Юлия! Отправляй своего гостя домой, и чтобы духу его тут не было!

Дух остался – в красивом холле ресторана долго еще несло непереваренной закуской. Хозяина же этого духа бледная Юля с Димочкой запихнули в первое попавшееся такси.

– В твою светлицу, друг мой нежный, я прихожу в последний раз, – мстительно сказал Юле Пушкин, прежде чем она успела хлопнуть дверцей машины. Водитель посмотрел на пассажира с уважением: если бы не заплатили заранее, он, возможно, и не взял бы с него денег.

Свадьба тем временем пела и плясала – что с ней станется, – но ничего по-настоящему интересного больше не случилось. «Выступление» Аркадия Пушкина стало гвоздём программы, пусть и не так, как мечталось Юле. Герой дня, высаженный у ближайшего к родному подъезду сугроба, быстро и жутко трезвел. В жёлтых, как сыр, окнах светилась благополучная вечерняя жизнь. Аркашон набрал полную пригоршню снега и затолкал в рот, так что заломило зубы.

– Пушкин? – услышал он. Осаживая крупную, шоколадной масти собаку, породу которой трудно определить даже на трезвую голову, перед ним стоял школьный король Валентин Оврагов.

– Здоро́во, – просипел Пушкин, глотая снег. Собака зашлась обличающим лаем.

– Да ты пьян! – обрадовался Валентин. – Она только на алкашей лает. Молчи, Грусть!

– Как её зовут?

– Грусть, – гордо сказал Оврагов, подтягивая поводок вместе с псиной ближе к ноге. – Это мамаша придумала. Стильно, да? А ты где так набрался, чубзик?

– На свадьбе, – с трудом произнёс Пушкин и упал в сугроб. Грусть лаяла во всю силу, но Аркашон не мог встать, и лишь болезненно жмурился.

Потом чьи-то цепкие и надоедливые пальцы тянули за куртку, его выворачивало наизнанку снова и снова, и он очень долго куда-то шёл и без конца читал стихи, а снежная земля вставала перед ним стеной и давала со всей мочи в лоб, и Грусть уже не лаяла, а выла… Очнулся Аркашон в чужой комнате, с мокрой тряпкой на лбу. Напротив сидела прекрасная незнакомка критического возраста и смотрела так скорбно, словно бы у неё скончались в один день все родственники.

– Вы кто? – спросил Пушкин, в голове которого, как загнанные зайцы, метались оборванные воспоминания.

– Я? – удивилась незнакомка. – Я Валечкина мама, Инна Иосифовна Оврагова-Дембицкая.

– А я Пушкин Александр Сергеевич, – сказал Аркашон, засыпая.

Валентин Оврагов растолкал его приблизительно в полночь. На подносе дымилась и гадко пахла чашка растворимого кофе.

– Восстань, поэт, и виждь, и внемли! – продекламировал Валентин. – Самое время вернуться домой, а то родители поднимут бучу. Не у всех же такие мамы, как моя! Да, Юлечке (Пушкин ревниво вздрогнул) я позвонил, она уже дома и почти не плачет. Ты там, конечно, наворотил, старик!

Аркашон поднялся на локте и взял чашку. Гадкий кофе и молодой крепкий организм на глазах побеждали похмелье. Валентин разглядывал ночного гостя.

«Я дома у Оврагова!» – осознал вдруг Пушкин, внутренне возгордившись – на его месте желали бы оказаться многие соученики и особенно соученицы. Но, как часто бывает в жизни, Аркашон не сумел насладиться выпавшим ему счастливым моментом: нужно было срочно лететь домой, иначе отец вспомнит детство и всыплет ему ремнём, как маленькому.

Аркадий вспомнил отца – недовольного, с поджатыми губами, с резкими морщинами на лбу. Представил себе маму: если бы с неё написали честный портрет, получилась бы карикатура на угнетённую домохозяйку. А вот с Инны Иосифовны Овраговой-Дембицкой можно писать «Портрет дамы», решил Пушкин. Он понимал, что завидовать Валентину бессмысленно: в нём всё было прекрасно – и лицо, и одежда, и душа, и мысли, и мама, и Чехов на полке в тёмно-синих переплетах… А ведь Пушкин в ту ночь не мог по достоинству оценить уютную квартиру Овраговых – обычно всем, кто попадал в это жилище, хотелось укрыться в нём, как в берлоге, и перезимовать, даже если на дворе стояло лето.