Эстафета поколений: Статьи, очерки, выступления, письма

Но уже один за другим на стапелях судостроительных заводов закладывались морские корабли, уже из ворот «Красного путиловца» выходили бойкие тракторы ФП — «Федоры Петровичи», уже жужжали тысячи веретен, стучали сотни ткацких станков на текстильных фабриках, уже плавили сталь на Ижорском и на Невском имени Ленина, уже бетонировали котлован под фундаменты первой в городе новой школы за Нарвской заставой, прокладывали новую, Тракторную улицу... Ленинград строил машины, станки, приборы. Он строил и новые пушки, и гораздо большей силы, чем оставшиеся от царской армии трехдюймовки.

Мы хорошо знали историю города, в котором начиналось наше вступление в жизнь. История не пряталась тут под пластами пустынных песков или под нагромождениями окаменевшей вулканической лавы. Первое строение Петербурга — домик Петра — красовалось на берегу Невы в полной сохранности и во всей своей первозданности. Будто сложенные вчера, отражались в невских водах стены Петровского дворца в Летнем саду, дворца Меншикова, Адмиралтейства, хмурые граниты Петропавловской крепости. По сотням разнообразнейших сооружений, почти нетронутых временем, мы могли судить о нечеловечески тяжком труде многих тысяч безымянных строителей, на болотистых островах невской дельты возводивших новую столицу Руси — Руси, которая только здесь и только в то время переставала быть средневековой боярской бородатой Русью, становилась великой Россией, Российской империей.

Мы могли собственными глазами увидеть апартаменты, в которых обитал тот или иной российский царь, место, где убили того или иного из них; мы могли увидеть тюремные камеры, в которых томились когда-то борцы против царизма; мы знали место дуэли Пушкина, знали, в каком доме была его последняя квартира, знали, где написал он сказку о царе Салта-не и золотом петушке. Мы даже могли потрогать рукой телефонный аппарат, с помощью которого императрица Александра Федоровна вмешивалась в руководство операциями на фронтах первой мировой войны, и постоять перед садовой решеткой, возле которой выстрелами из пистолета системы «савадж» Владимир Пуришкевич и Феликс Юсупов приканчивали полуотравленного Григория Распутина.

Историю Ленинград хранил в каждом своем камне, она жила на любой его улице, на любом проспекте. Мы любили эту живую историю.

Но больше всего нас, мальчишек и девчонок, пионеров и комсомольцев, людей поколения, которое слишком было молодо в дни боев Октябрьской революции, волновало все, что было связано именно с ней, революцией. Нас волновали булыжники, по которым Ильич с Надеждой Константиновной Крупской хаживали за Невской заставой, мы несли цветы к могилам жертв Кровавого воскресенья, мы знали, где печатались первые экземпляры большевистской «Правды», мы стаивали под балконом особняка Кшесинской, с которого в апреле семнадцатого года говорил с народом Ленин, мы ходили к домам; в которых заседал VI съезд партии, мы знали в городе места бывших баррикад и почти каждый дом со следами октябрьских пуль, по следам этих пуль отыскивали окна, из которых и по которым когда-то стреляли.

Колыбель революции... До чего же это точно сказано! Один приезжий из-за рубежа, из далекой Латинской Америки, сказал, стоя недавно на невском берегу: «Было время, когда все дороги вели в Рим. Дороги нового мира начались в городе Ленина. Они ведут в прекрасное будущее человечества».

Мы могли часами слушать рассказы тех, кто первым шел по этим дорогам революции. И не Тарзану, не модным королям иностранных экранов, а им, солдатам Октября, жаждали подражать и подражали юные ленинградцы.

Древко боевого знамени питерских революционных традиций в совместной хватке крепко держали и старые и молодые руки.

Старые и молодые руки проделали огромную работу. К 1941 году Ленинград стал одним из прекраснейших городов мира, он разрастался вширь, лучами новых чудесных проспектов стреляя через приневские равнины. Старые и молодые руки из одних ящиков брали винтовки и патроны, чтобы встать на защиту своего города в 1941 году.

Один уважаемый маститый писатель несколько месяцев назад сердито прикрикнул па тех, кто сказал в ту пору, что, как бы ни многочисленны были приметы беспорядочного нашего отступления в сорок первом, все-таки не эти приметы характеризуют время и обстановку трудной, тяжкой и героической годины.

В словах об этом маститый усмотрел призыв к лакировке действительности и приукрашиванию истории.