Эстафета разума

— Да-да… Память о собеседованиях была блокирована, а легкое внушение активизировало уже сложившиеся склонности к замкнутому образу жизни и неприязнь к технике — это входило в условия, хотя, наверное, отпугнуло многих… Вот почему я так растерялся утром — ведь ты не мог поднять гравилет… — Он беспомощно задергал в воздухе левой рукой.

— Но зачем?! Зачем, ты мне можешь сказать?

— Разве не понимаешь сам? — устало спросил он. — Чтобы жизнь была полноценной, нужно жить на Земле.

— Но пилоты…

— Пилоты! Профессионалы в летах! Их было шестеро — и пятерых уже нет… что они могли? Только контролировать полет, руководить… помочь учиться на первых порах… Кто рожал бы детей? Хранил и умножал ценности духа? И не забывай о… о нас. Если родители не живут, а только ждут… — он помолчал. — Ригидная установка на неполноценность бытия и ожидания чудесной перемены — значит, десяток тяжелейших комплексов и маний. Все было просчитано не раз и не два. Когда освоим планету, память вам деблокируют…

— А если кто-то не доживет?

— Он так и не узнает ни о чем.

Стало совсем темно.

— Я часто восхищаюсь вами, — продолжил он. — Более четверти века встречать одних и тех же людей, с которыми не связан никаким общим делом, только близостью жилищ, — и не возненавидеть друг друга, сохранить дружбу, любовь, остаться людьми… Вырастить детей…

— Забавно, — выговорил я. — Значит, все, что мы там вытворяем, никому не нужно? Просто, чтобы время скоротали от того момента, как родили вас, до смерти. Никому…

— Мы для тебя — никто? — тихо спросил он.

Я поднялся.

— У нас будет своя культура. Понимаешь? Нормальная. Которую вы создавали не штурмуя, а живя. И ваши внуки… — он запнулся, а потом заговорил с какой-то свирепой, ледяной страстью. — Наши дети будут учиться у вас! Не только у нас — но и у вас! Там, внизу, когда она станет Землей, эта проклятая планета!

Под нами была ночная сторона. Я вдруг заметил, что из глубины ее мерцают смутные сиреневые искры.

— Ваши города?

Он проследил мой взгляд удивленно, а потом горько усмехнулся:

— Если бы.

Я не стал уточнять. Не имел права. О нас я узнал. А о них…

— Я останусь здесь.

— Папка! — его голос опять задрожал. — Ну что ты здесь сможешь делать?

Атмосфера запылала радужными кольцевыми сполохами. Я смотрел на разгорающийся день и всею кожею ощущал стремительный и бессмысленный, круговой бег давно пришедшего к цели звездолета.

— Как вы ее назвали? — тихо спросил я.

— Шона.

— Странное название.

— По имени первого их тех, что здесь погибли.

Я задохнулся на миг. Но когда перевел дыхание, спросил лишь:

— Первого?

— Да. В начале. Пилот. Недавно еще.

— Кто?

— Лена Мартинелли.

До меня дошло не сразу.

— Она же на Нептун… — Я осекся. Сын молчал. — Рамон ведь письмо получил: мама, папа, улетаю работать на «Нептун — семь», она же щебетала, как всегда!

— Письмо… — выговорил он с презрением и болью. — Записи, отчеты, которые она надиктовывала — их масса в архиве, по ним Ценком синтезировал голос. А я написал текст.

— Ты?

Он смотрел мне прямо в глаза.

— Конечно. Кто смог бы еще? И буду снова, Шура волнуется. За это теперь всегда буду отвечать я. Я ведь знал ее лучше всех, как она говорит, как шутит… — У него задрожали губы, и я вдруг увидел мальчика, брошенного в адскую мясорубку. — Ну что смотришь так? Смертей не планировали на Земле! А если и планировали, так нас не предупредили о том! — Он отвернулся, и я вдруг увидел старика. — Она любила твою музыку. Хотела сына, мечтала, что он станет музыкантом, как мой отец. Когда ее хоронили, звучал вокализ…

— Мой? «Вокализ ухода»? Ну, хорошо, — с холодным бешенством сказал я. — Прекрасно! С нами они побеседовали. Но вас-то! Вашими судьбами так распорядиться! Ведь вы даже не родились еще, они вас только планировали к рождению, высчитывали вам наши гены! Знай борись со злом, которое навязали, в которое ткнули с младенчества, за то добро, которое не сам себе избрал!

— Да разве в этом дело, — тихо ответил он.

Мы говорили на разных языках. Я витал среди этических абстракций — он рапортовал о степени продвижения к цели. Кто был прав? Никто — потому что никто не мог ничего изменить. Все — потому что все делали, что могли. И тогда я просто опустился перед ним на колени, обнял руками и прижался щекой к его ноге. Мне некого было винить в том, что с ним случилось. Только я распорядился его судьбой, отказавшись от памяти, понимания и ответственности ради детской мечты; попав на корабль, устремленный в будущее, но и отторгнутый от человеческой Земли; подарив сыну жизнь в искусственном мирке, созданном вовсе не для жизни, нет, — для выполнения задачи… а что чувствовали, что испытывали наши мальчишки и девчонки, в двенадцать лет попадая из детства в эту рубку?.. И что думали тогда о нас?

Сын поднял меня, как перышко, поставил на ноги. Кажется, он был испуган.

— Отец, что ты…

Хорошо, что нас не видят, вдруг пришло мне в голову; я увидел себя со стороны — пародия на Рембрандта, возвращение блудного отца…