Эстафета разума

Тонкий, прерывистый звук раздался откуда-то слева. Сын сказал: «Прости», подбежал к одному из пультов. Не садясь, положил руки на контакты, прикрыл глаза, — видимо, считывал какой-то сигнал. Его опущенные веки чуть заметно дрожали. Это длилось секунд пять, потом он открыл глаза, перекинул несколько рычажков, наклонился к затихшему пульту и заговорил — будто на неизвестном мне языке. Беззвучно вспыхнул целый ряд дисплеев. Мне захотелось исчезнуть.

Минуты две спустя, услышав его приближающиеся шаги, я повернулся к нему снова. Краем глаза я успел увидеть на большом экране стремительно ускользающий к планете смутный силуэт.

— Прости, — повторил сын. — Опять биошквал, — у него был виноватый голос. — В Аркадии теперь несладко, нужен срочный контрпосев…

— Мне пора домой, — ответил я.

Он долго заглядывал мне в глаза больным, несчастным взглядом.

— Пойми. Вид, который перестает развиваться, вырождается, — проговорил он так, словно это все объясняло и оправдывало. — Попросту гибнет.

— Я знаю, — ответил я и кивнул, потому что это действительно все объясняло и оправдывало. — Если бы все были такими домоседами, как мы, — я показал вниз, — неандертальцев давным-давно переели бы саблезубые тигры. Я другого не понимаю. Как это я решился тогда?

— Ты молодец, — сказал он искренне и неловко, застенчиво тронул меня за плечо. — Я вам благодарен очень… И вы не беспокойтесь там. В субботу я уже опять прилечу. В общем-то, самое трудное мы сделали.

А я подумал: жизнь так устроена, что самое трудное всегда еще только предстоит сделать. Но я не стал говорить этого сыну — он понимал это не хуже меня. Наверное, даже лучше.

…С моря веял теплый широкий ветер; песок был мягким и шелковистым, и, уткнувшись в него лицом, я лежал очень долго.

У гравилета мы обнялись — не как отец и сын, но как двое мужчин, соединенных, наконец, общей целью, общим делом, общим смыслом, — а потом гравилет стал медленно погружаться в небо, я махал ему обеими руками, Венера льдисто пылала в зареве заката, и розовеющий гравилет пропал, встал на свое место в сумеречном ангаре… Тогда я упал без сил на прохладный шелковистый песок и лежал очень долго.

А потом я шел домой и говорил: «Добрый вечер», а мне отвечали: «Добрый вечер», а я думал: и он захотел лететь; и она решилась на это; на верандах горели лампы, искрилась вокруг них мошкара, доносились звуки транслируемой из Монреаля хоккейной игры… а где-то почти рядом создавался мир, от красоты которого у наших детей захватывает дух, — и только от наших детей зависит, каким он будет… а невообразимо далеко по нашему следу шли еще корабли… Широкоплечий мужчина сидел на лавке перед своим коттеджем и неторопливо, с удовольствием курил трубку — в сумраке серебрились его седые усы; медовый запах табака смешивался с вечерне-неистовым ароматом цветов.

— Добрый вечер, — сказал я. Он вынул трубку изо рта.

— Добрый, добрый. Что-то ты давненько не захаживал.

— Сонату кончал.

— Когда позовешь слушать?

— Не знаю, новое забрезжило. Что не пришли нынче на пляж?

— Да знаешь ведь, как это бывает. Работалось — жаль было отрываться. Шура надеялась, девчонка хоть твоему напишет. Нам казалось, она очень любит его.

— За что его любить, шалопая? — засмеялся Рамон.

— Я-то понимаю, что случиться ничего не могло, просто девчонке, как это у вас говорят… вожжа под хвост попала, — произнес он старательно и со вкусом, — но попробуй это Шуре объясни. Может, зайдешь?

— Прости, боюсь, моя меня уж заждалась. Передавай Шурочке привет, мы обязательно на днях заскочим. И пусть не волнуется попусту — скоро обязательно придет письмо, я уверен.

Из коттеджа Эми слышались музыка, смех, какие-то выклики, — там отдыхали, и я подумал: а сколько же энергии ушло на то, чтобы донести эту женщину до Эпсилона Индейца, сколько антиматерии превратилось в неистовый свет, разгоняя до субсветовой скорости, а затем затормаживая столько-то килограммов ее тела, не давшего продолжения? И еще я подумал: но ведь она тоже согласилась тогда? А если рассказать ей? Я усмехнулся: пожалуй, она стала бы гордиться собой еще больше, она любила обманывать ожидания; делать то, что от нее ждут, казалось ей всегда унизительным; пожалуй, она стала бы говорить, что совершила подвиг — отказалась от женского счастья, но не родила детей на заклание звездному Молоху… Но ведь именно выполняя ее нелепую прихоть, я поднял себя на дыбы и проник в тайну — случайно ли это, или здесь есть некий парадоксальный смысл?

Жена ждала меня на веранде; казалось, она просто не вставала с места.

— Ты долго, — сказала она, а я подумал: она тоже тогда решилась. — Я уже начала беспокоиться.

— Ну о чем тут беспокоиться? Мы поболтали, потом еще искупались. Потом я Рамона встретил.

Она всплеснула руками.

— Купались? Вечером? А твоя спина?

— Знаешь, — я от души рассмеялся, — я про нее забыл на радостях.

— Это не годится, — она решительно встала, ушла в столовую и вернулась через полминуты с таблеткой в одной руке и стаканом апельсинового сока в другой. — Выпей-ка. Знаешь, я лишней химии сама не люблю. Но это хорошие таблетки.